Ее труп подобрали лишь час спустя. Машинист отчетливо различил высокую фигуру бледной женщины, двигавшейся прямо на паровоз: точно грозный призрак возникла она в яркой полосе света; затем фонарь внезапно потух, и поезд в полной темноте с шумом и грохотом стремительно понесся дальше; и тогда машинист вздрогнул, ощутив близкое дыхание смерти. На выходе из туннеля он крикнул сторожу, что, должно быть, произошло несчастье. Но лишь в Барантене сумел рассказать, что там, в туннеле, кто-то кинулся под паровоз; без сомнения, то была женщина: ее волосы вместе с осколками черепа налипли на разбитое стекло фонаря. Когда люди, посланные на розыски тела, обнаружили его, они были потрясены: им показалось, будто на рельсах лежит мраморная статуя. Паровоз, налетев на Флору, отбросил ее на соседний путь; голова девушки превратилась в кровавое месиво, но на теле не было ни единой царапины: полуобнаженная, она была необыкновенно хороша — соединение чистоты и силы! Путевые рабочие молча укрыли ее брезентом. Они узнали несчастную. Конечно же, она покончила с собой в приступе безумия, страшась тяжкой ответственности!
В полночь труп Флоры уже покоился в маленьком приземистом домике рядом с трупом тетушки Фази. Его опустили на разложенный прямо на полу тюфяк и поставили между матерью и дочерью зажженную свечу. Голова Фази, как и прежде, была повернута набок, рот — искажен гримасой: казалось, она смотрит теперь на Флору своими огромными невидящими глазами; мертвое молчание уединенного жилища то и дело нарушал глухой стук — это задыхавшийся от натуги Мизар опять принялся за поиски денег. А через ровные промежутки времени взад и вперед проносились поезда — двустороннее движение было уже полностью восстановлено. Эти могучие стальные кони мчались мимо — безжалостные и равнодушные, им и дела не было до драм и преступлений, творившихся вокруг. Они и знать не хотели о безвестных людях, погибших в пути, раздавленных колесами! Мертвецов унесли, следы крови смыли, и вот уже новые пассажиры устремлялись вдаль — навстречу будущему.
Жак лежал в большой спальне в Круа-де-Мофра, обтянутой красным шелком, два ее высоких окна выходили на железнодорожное полотно, до которого было всего несколько метров. С кровати — старинного ложа с колонками, — стоявшей прямо против окон, видны были проходящие поезда. Уже много лет тут не дотрагивались ни до одного предмета, не передвигали мебель.
Северина велела перенести сюда машиниста, который все еще не пришел в себя; Анри Доверня оставили на первом этаже, в другой спальне, поменьше. Для себя Северина выбрала комнату по соседству с комнатой Жака — их разделяла небольшая площадка. Через два часа все было готово, пострадавших устроили достаточно комфортабельно, так как в доме имелось все необходимое, — в шкафах нашлось даже белье. Повязав поверх платья фартук, Северина превратилась в сиделку, она по телеграфу известила Рубо, чтобы он не ждал ее в ближайшие дни, — она остается ухаживать за ранеными, которых разместили в их доме.
Уже на следующий день врач заявил, что состояние Жака не внушает опасений и он надеется через неделю поднять его на ноги; каким-то чудом машинист отделался лишь небольшими повреждениями внутренних органов. Тем не менее врач настаивал на самом тщательном уходе и полной неподвижности больного. Вот почему, когда Жак открыл глаза, Северина, ходившая за ним, как за малым ребенком, стала упрашивать его вести себя благоразумно и во всем ей подчиняться. Он был еще очень слаб и только кивнул в знак согласия. К нему уже вернулась ясность мысли, и он узнал спальню, которую Северина подробно описала в ту памятную ночь, когда обо всем ему поведала: здесь, в красной комнате, она в шестнадцать с половиной лет уступила домогательствам старика Гранморена. Да, он лежит сейчас в той самой постели, и прямо против него — те самые окна; отсюда, не поднимая головы с подушки, можно следить за проходящими поездами, от которых внезапно сотрясается снизу доверху весь дом. И самый дом точно такой, каким рисовался Жаку, когда тот проносился мимо на паровозе. Он вновь вставал перед его глазами: притаившийся у самого полотна, унылый, всеми покинутый, с заколоченными ставнями; с тех пор как дом был назначен к продаже, он приобрел еще более запущенный и зловещий вид — огромное объявление только усиливало сиротливость заросшего бурьяном сада. И Жак вспоминал, что всякий раз, когда он проезжал мимо, он испытывал щемящую тоску и его терзала неотступная тревога, как будто жилище это возникло здесь, на его пути, чтобы принести ему гибель. И ныне, лежа без сил в красной спальне, он, казалось, постиг смысл своих смутных опасений: да, дело именно в этом — он тут умрет!
Когда Северина заметила, что Жак уже в состоянии ее понять, она поторопилась успокоить его и, оправляя одеяло, шепнула ему на ухо:
— Не тревожься, я все вытащила из твоих карманов. И часы…
Жак смотрел на нее вытаращенными глазами, силясь сообразить, о чем она говорит.
— Какие часы?.. Ах да, часы!
— Могли еще, чего доброго, тебя обыскать. Вот я и спрятала их среди своих вещей. Так что не бойся.
Он благодарно сжал ее руку. И, повернув голову, заметил на столе нож, тоже лежавший прежде у него в кармане. Но его не к чему было прятать — нож, как нож, каких много.
Наутро Жак почувствовал себя крепче, теперь у него появилась надежда, что он здесь не умрет. Машинист испытал истинное удовольствие, узнав Кабюша; тот сновал взад и вперед по комнате, стараясь умерить звук своих тяжелых шагов; надо сказать, что со дня крушения каменолом не отходил от Северины, словно был охвачен неодолимой потребностью выказывать ей преданность; Кабюш забросил свои дела и каждое утро приходил в Круа-де-Мофра выполнять тяжелые работы по дому, он вел себя, как верный пес, не сводящий глаз со своей хозяйки. По его словам, Северина, с виду такая хрупкая, на самом деле могла кого угодно за пояс заткнуть. Она столько делала для других, что надо было что-либо сделать и для нее. И любовники мало-помалу привыкли к присутствию Кабюша, обращались при нем друг к другу на «ты» и даже без стеснения целовались, когда он на цыпочках шел через комнату, сутулясь и стараясь казаться меньше ростом.