12. Разве можно не возмущаться такою грубостью и непристойностью в речи историка? В самом деле, Феопомп заслуживает осуждения не за то только, что высказывает мнения, противоречащие задаче собственного его повествования, но и за то также, что он оболгал царя и друзей его, а наибольше за то, что эти лживые известия облекает в срамную и непристойную форму. Если бы речь шла о Сарданапалле33 или о ком-либо из его сотоварищей, и тогда рассказчику едва ли позволительно было бы прибегать к столь бранным выражениям. Между тем распутный образ жизни Сарданапалла засвидетельствован надписью на его гробнице, гласящею так: «Только и моего, что я съел и сладостно испытал в распутстве и любовных наслаждениях». Что касается Филиппа и его друзей, то нечего бояться, как бы не приписать им изнеженности, малодушия или непотребства; следует остерегаться того только, чтобы не впасть в превознесение этих людей или в противном случае не подыскать соответствующих выражений об их мужестве, выносливости и доблести вообще. Несомненно ведь, что они собственными трудами и подвигами создали из ничтожного царства славнейшую и обширнейшую македонскую державу. Не говоря о том, что совершено в царствование Филиппа, доблестные деяния этих людей и после его смерти, в царствование Александра, прославляются всеми единодушно. Правда, большая доля славы должна принадлежать верховному вождю македонян, Александру, как ни молод он был; однако не менее велики заслуги его соратников и друзей. Эти последние побеждали врагов во многих знаменитых сражениях, выносили необычайные многочисленные труды, опасности и лишения. Обладая огромными богатствами, располагая в изобилии всеми средствами к удовлетворению похоти, они несмотря на это сохранили вполне телесную крепость и по своим душевным свойствам не позволили себе ни малейшего беззакония или подлости. Говоря вообще, все они как при жизни Филиппа, так и после него, в сообществе Александра, обнаружили поистине царственное благородство, самообладание и отвагу. Едва ли нужно называть их по именам. Да и по смерти Александра, когда они оспаривали друг у друга обширнейшие части земли, они приобрели себе славу, которая перешла к потомству в многочисленных сочинениях. Таким образом, если язвительность, с какою историк Тимей говорит о сицилийском владыке Агафокле, имеет еще некоторое оправдание при всей своей неумеренности, ибо он изобличает врага своего, негодяя и тирана, то в ожесточении Феопомпа нет никакого смысла. 13. И в самом деле, поставив себе задачею написать историю Филиппа, как царя от природы весьма расположенного к добру, он затем взваливает на него все пороки и преступления, какие только можно вообразить себе. Отсюда неизбежно выходит, что или историк говорит неправду и льстит в начале сочинения и в предисловии, или при изложении подробностей он слишком несообразителен и ребячески наивен, если рассчитывает с помощью нелепой и непристойной клеветы войти в большее доверие читателя и тем вернее снискать сочувственный прием своим хвалебным суждениям о Филиппе.
Да и общий план сочинения этого историка никак не может быть одобрен. Ибо, взявшись писать историю эллинов с того времени, на котором остановился Фукидид, и, дошедши в своем рассказе до времени Левктрского сражения34 , то есть до замечательнейших событий в Элладе, он вдруг оставил в стороне и Элладу, и ее начинания, переменил предмет повествования и решил писать историю Филиппа. Между тем было бы гораздо пристойнее и правильнее включить деяния Филиппа в повествование об Элладе, а не наоборот: историю Эллады вводить в рассказ о Филиппе. Если бы кто-нибудь даже заранее обязался писать историю царского владычества, то и тогда он не пропустил бы случая, раз таковой представился, перейти к славному имени и образу Эллады. Но начав с Эллады и уже кое-что рассказав о ней, ни один здравомыслящий человек не стал бы менять свой рассказ на хвалебное жизнеописание самодержца. Что же наконец вынудило Феопомпа закрыть глаза на столь явную несообразность? Наверное, то, что составление истории Эллады было только прекрасным делом, а восхваление Филиппа сулило выгоду35. Но если еще на вопрос о том, почему он впал в эту ошибку и переменил предмет повествования, Феопомп кое-как и ответил бы, то, я полагаю, он не мог бы уже ничего сказать в оправдание оскорбительных нападок на своих же друзей и вынужден был бы согласиться, что грубо нарушил свой долг (О добродетелях и пороках).
14. ...Филипп попытался было разорить страну мессеян, когда они стали его врагами, но не мог причинить им большего вреда; зато по отношению к самым близким друзьям он проявил величайшую подлость. Так, вскоре после того, как Арат старший выразил недовольство его поведением в Мессении, Филипп отравил его при посредстве Тавриона, ведавшего по поручению царя делами Пелопоннеса. Для людей посторонних происшествие это было сначала тайною, ибо яд был из тех, которые действуют не тотчас, но через некоторое время и только причиняют недомогание отравленному. Арату, однако, известна была причина болезни, как выяснилось это из нижеследующего: от всех скрывая правду, он не удержался перед одним из слуг своих, Кефалоном, с которым был особенно близок. Этот последний заботливо ухаживал за больным Аратом и заметил, что попавшая на стену слюна окрашена кровью. «Кефалон», сказал Арат, «это расплата Филиппа за нашу дружбу». Есть что-то возвышенное и трогательное в этом самообладании человека, когда жертва преступления больше, нежели виновник его, смущена подобною наградою за благожелательное участие во многих важных делах на пользу Филиппа. Так как Арат много раз занимал у ахеян высшую должность и много раз оказывал важные услуги народу, то по смерти удостоен был высших почестей36 и от родного города, и от союза ахеян, именно: ахеяне установили в честь его жертвы, подобающие герою, и иные способы чествования, увековечивающие имя усопшего; поэтому, если только умершие сохраняют сознание, Арата должна радовать благодарная память ахеян о вынесенных им при жизни трудах и опасностях (Сокращение).
15. ...Давно уже помыслы Филиппа обращены были на Лисс и его кремль, и, увлекаемый жаждою захватить эту местность, он направился теперь туда с войском. После двухнедельного перехода, когда теснина осталась позади, Филипп расположился лагерем вдоль реки Ардаксана37, невдалеке от города. Но он видел, что окружающие Лисс стены прекрасно защищены с моря и с суши, частью самою природою, частью искусством человека, что по соседству находящийся кремль Лисса поднимается высоко и сильно укреплен, и никак нельзя рассчитывать взять его приступом; поэтому Филипп совершенно отказался от мысли овладеть Акролиссом, но не терял надежды относительно города. Филипп заметил, что пространство между Лиссом и отрогами Акролисса достаточно просторно для нападения оттуда на город, а потому решился дать здесь небольшое сражение и прибегнуть к военной хитрости, каковой требуют обстоятельства. 16. Предоставив македонянам один день отдыха, он в это время обратился к ним с подобающим увещанием, и потом наибольшую и лучшую часть легковооруженного войска еще до рассвета скрыл в поросших лесом лощинах над упомянутой выше промежуточной полосой земли со стороны материка; сам на следующий день с пелтастами и остальными легковооруженными пошел на город с противоположной стороны, обращенной к морю. Обошедши город кругом и достигши описанного выше пункта, он делал вид, что отсюда пойдет к городу на приступ. При известии о появлении Филиппа в Лиссе собрались значительные силы из всей окрест лежащей Иллирии; Акролисс иллирийцы считали хорошо укрепленным и потому оставили в нем весьма малочисленный гарнизон. Таким образом, лишь только македоняне приблизились, иллирийцы смело кинулись из города толпами, рассчитывая на численный перевес своих сил и на укрепленность местоположения. Между тем царь поставил пелтастов на равнине, а легковооруженным отдал приказ идти вперед к высотам и завязать там жестокий бой с неприятелем. Войска исполнили приказание, и некоторое время сражение оставалось нерешительным; но затем царские войска оборотили тыл благодаря численному перевесу неприятеля и неудобствам местности. Когда те отступили к пелтастам, жители города, воспрянув духом, двинулись вперед, вслед за бегущими спустились в равнину и начали дело с пелтастами. Гарнизон Акролисса видел, как Филипп мало-помалу один за другим уводил назад свои отряды, принял это за полное отступление и, полагаясь на природную укрепленность города, незаметно для себя покинул стоянку; затем небольшими отрядами гарнизон оставлял Акролисс и ринулся извилистыми тропинками на ровную низменность в уверенности, что немедленно последует бегство неприятеля и что добыча уже чуть не в руках. Но в это самое время легковооруженные, находившиеся в засаде со стороны материка, незаметно поднялись и смело пошли в наступление, в одно время с ними пелтасты поворотили назад и ударили на неприятеля. Смущенные этим лисские иллирийцы начали отступать врассыпную и искали спасения в городе, но гарнизону, который покинул Акролисс, путь к отступлению отрезан был поднявшимся из засады отрядом. Благодаря этому произошло нечто неожиданное: Акролисс был взят тотчас, без битвы, а Лисс пал на следующий день, хотя лишь после жестоких сражений и необычайно отважных приступов македонян. Таким образом Филипп сверх всякого ожидания овладел Лиссом и Акролиссом, вследствие чего покорены были все окрестные жители и большинство иллирийцев добровольно уступило ему свои города. И в самом деле, после взятия этих твердынь не было крепости, которая могла бы устоять против натиска Филиппа, и не оставалось надежного убежища для сопротивлявшихся (Сокращение).