7 января 1952 г., Москва, Рождество

Ф.М. Достоевский, «Идиот».

Сцена Аглаи и Настасьи.

«Как надо относиться к теме «труда» в этой сцене?

Здесь два аспекта, с моральной точки зрения и на самом деле.

Когда Аглая говорит с Настасьей Филипповной на тему труда, это моральный разговор, давайте уточним эти два слова — мораль и нравственность.

Мораль (в русском языке) - это Нравственность в со­циальном мире.

Нравственность — в мире индивидуальном

Мораль — для людей горизонтальное понятие.

Нравственность — вертикаль (для Бога).

Итак, Аглая предлагает Н.Ф. моральное изменение, то есть труд изменит ее морально.

Теперь посмотрим для Аглаи.

Аглая знает, что такое труд?

Нет, конечно. Где она это узнала бы. Из книг... Так кто из них «книжный» человек?

Значит, у Аглаи искусственные представления и искус­ственная идея.

Вот мы дошли до точки: ее мир искусственный... А теперь: ее мир искренний или фальшивый? Искренний. Итак, ис­кренний и искусственный. Как играть? — Искренне, искус­ственно, несерьезно! (Серьезно — вычитает одно из двух предыдущих качеств.)»

Без даты

Голодная и холодная Москва. Жизнь вокруг потусторон­няя. Совершенно непонятная, бессмысленная. Мы как на островке в своем полуразрушенном кинотеатре «Уран»... Выпал снег, похолодало. Снег не убирают...

Входишь в зал, в белую чистую конструкцию, белые деревянные полы... Здесь — красиво, чисто... тихо... Звучит английская, французская, итальянская, немецкая и русская речь... О чем они говорят, эти красивые люди из разных стран? Достоевский, религия, русская душа, дух русский, театр, метод, игра... У маленького круглого столика сидит длинноволосый, бородатый, уставший человек... Он болен, это видно... Включенные диктофоны, открытые блокно­ты — ловят и фиксируют каждое его слово. Где смысл? Где истина? Там, за стенами, или здесь?

А.А. — «В игровых структурах всегда существуют две функции.

Персонаж — выполняет обязанности действующего лица.

Персона — роль философского трактата или самой лич­ности актера.

Идеи Достоевского представляют собой такие фантомы, имеющие плоть. Это не плоть человека, имеющего мысли, а это смыслы, превращенные в плоть (то, как я смотрю на вещи, или предлагаю анализ и т. д., я исхожу из этого).

Чтобы определить, про что мы говорим, мы взяли эту сцену (Аглаи и Настасьи Филипповны). Мы сказали, что здесь существует грех и чистота. Внутри этой сцены нет сюжета. Он существует в сопоставлении этих категорий.

Она бы и заняла ее место (Аглая), но не может, поэтому, говоря это, она сравнивается в грехе с Настасьей Филип­повной, они равные женщины получаются в грехе. Но как только они сравниваются в грехе, Н.Ф. сразу становится выше. Потому что Н.Ф. чиста в сущности своей, а Аглая хотела бы быть грязной, да не может.

(Настасья чиста, пока рядом Мышкин.)

Почему А. стыдится и краснеет. Потому что она любит князя. Как женщина любит. Это же греховная любовь. Н.Ф. не так любит князя!

Роль Н.Ф. начинается только в сравнении с ролью Аглаи. Когда ее Аглая рассказывает — тогда Н.Ф. и есть и только теперь, глядя в зеркало, может сказать, какая я (Н.Ф.).

Надо мыслить общим объемом, отдельными реплика­ми не получится. Надо всю сцену держать (чувствовать) сразу.

Моя просьба, чтобы вначале было слово, а потом плоть...»

13 января 1992 г.

Два дня осталось работы в Москве. Я устал. Много суеты с моими организаторскими обязанностями... Но, несмотря на это, сделал приличную работу с Игорем Лысовым: Ле­бедев — Мышкин (пропажа четырехсот рублей, эту сцену). Очень хорошо принимали нашу сцену, что называется, «лежал» зал, и потом много хороших слов говорили и немцы, и наши. Вот... Слава богу. Вообще, мне кажется, московская половина проекта удалась, теперь уже можно сказать, удалась. Сейчас идет показ, и завтра последний показ. 16-го — свободный день, уговорил просто шефа не назначать ничего, он было хотел, немцы, бедные, даже по Москве не успели пройтись, каждый день с утра до поздней ночи в театре. Кажется, они уже заразились аскетическим энтузиазмом наших.... Репетируют бесконечно и рвутся на показ. А наши репетируют во всех углах круглосуточ­но. В театре буквально нет угла, где бы не сидела пара исполнителей (иногда с переводчиком) и, сбивая пепел в стаканчики и жестянки, лихорадочно не перелопачивала бы нескончаемые тексты Федора Михайловича.

У меня прекрасное чувство (хотя и усталость) от этих дней, от этой работы. Как много хороших ребят, классных, просто классных актеров. Как они играют! Да нет, никто сейчас так не играет. Есть школа! Есть школа... Трудно дер­жать, трудно... Чуть слабинка, и исчезает, как мираж, но... есть... Хорошее чувство...

А ничего ведь больше и нет в жизни, если оглядеться, если вдуматься, если честно...

14 января 1992 г., Москва

Последний день проекта. Идет показ. Может быть, не блестящий, были лучше, но несколько работ отличных.

Вчера тяжелейший день. После всего, часов в 12 ночи, засели с шефом и Мариной за окончательный список. Это безумие. Все перепутано, все перетасовано и т. д. и т. п., и ничего уже исправить нельзя. Билеты куплены по старой цене, а несколько дней назад цены взлетели до идиотических размеров. Вместо 2000 рублей теперь билет до Берлина и назад стоит 28 тысяч. Сидели до трех часов ночи, крутили и вертели весь состав отъезжающих... Уез­жаем завтра, сейчас вечер поздний и никто еще не знает, кто же все-таки едет, а кто нет. Картина для нас обычная, но теперь такая ситуация в этой бывшей стране, что все на грани, буквально все, хоть и сам проект. Сейчас кончится показ (последняя работа идет), и все-таки надо будет назвать фамилии. Как он тянул с этим, как тянул... иногда мне кажется, что он просто боится брать на себя такие вещи, как ни странно. Нет, не знаю, чем все это объяснить. Мне, конечно, хотелось бы больше ясности, четкости, порядка в работе... хотя бы в том, что касается организации. Очень трудно работалось (работается) на этом проекте. Чего мне хочется? Хочется домой. И свободных дней с недельку... Хочу посидеть в доме. В Берлин не хочу, никуда не хочу... Это правда.

Как мы будем жить дальше? Мы... то есть театр наш. Жизнь ломается, рушится... Время тупеет... мы занимаем­ся странным делом для этого времени, странным. Теперь деньги становятся деньгами.

Ладно... глупые вопросы. Нелепые и бессмысленные.

Глупые. Высосал меня театр... только и всего. Ничего нет другого, совсем ничего, ничего, ничего... Хорошо ли это? Не знаю. Так есть. Факт такой.

15 января 1992г., Москва

                                                                 «Час Волкова»

16-го с утра был «просвет», свободный день то есть. Спал до половины 12-го. Потом собирал вещи. Больше возился, вещей: несколько маек и пара рубашек. Вечером — про­щальный банкет в гостинице «Россия». Шикарный закатили банкет — рассчитывали на 70-80 человек, но народа было меньше почему-то. Кажется, все были довольны. Гости наши. Потом (в 21.00) в автобус и на Ленинградский вокзал. Без происшествий не обошлось (одного студента пришлось нести на руках, вырубился).

Вся группа (наших 23 человека и иностранцев 22 нем­ца плюс шесть французов, переводчики, администрация) устроилась в вагонах СВ...

В Петербург прибыли в 7.50. Гостиница «Советская». День в Питере тяжелый и суетный. Экскурсия по местам Достоевского, музей Достоевского. Вечером театр. На следующий день, т. е. вчера, 18-го, вылетели из Пулкова в Берлин.

Здесь дождь (после питерского снега) ужасно льет весь день.

Вчера был прием и знакомство с Kunstlerheng Betanium.