Через какое-то время, потягивая трубку, оглядел всех... и сразу затихло всякое позвякивание. Теперь, сказал он, начнем разговор. Будем сначала говорить о спектакле. Мой вопрос. Точная ли это вещь... и отличалось ли то, что мы видели сегодня, от того, что показывали мне в школе. На этот вопрос он попросил ответить сначала Томаса, потом Мод, Игоря Носкова, потом меня, Наташу Половинку...

Как я понял, этот вопрос задавали только лидерам. Потом уже каждый мог принять участие в обсуждении. Этот разговор был долгий, потому что были трудности с переводом, почти все время тройным (Кася — английский, Роман — польский и т. д.).

Потом он опять сделал перерыв в разговоре для еды и выпивки. Сам вышел, надел свежую рубашку. Было неве­роятно душно. Ставни на окнах закрыты и заклеены лентой крест-накрест. Все выбегали подышать. Курить можно было в зале, но из-за духоты это не приносило радости. После перерыва начал он (по-польски) и, видимо, сначала изви­нился по-французски, что перевода не будет. Все франко- и англоговорящие сидели как мышки и слушали в течение часа польскую и русскую речь.

6-10 июля 1991 г.

Вольтерра, пресс-конференция Гротовского и Васильева. 12.00 ночи (ровно!).

Выступление.

Первое слово — Васильеву.

Большая пауза. — «На более высоком уровне это — во­просы не только работы режиссера, но и определение взаимоотношения не только близкого и далекого миров, но и отношений человека и Бога (для меня последний во­прос — очень серьезный)».

«Постулат русской театральной школы — пристальное внимание к внутреннему миру».

«Молодым человеком, еще не разбираясь в вопросе методики... (я, конечно, мечтал, но не знал, как сцепить). Моим педагогам много пришлось сделать, чтобы сконцен­трировать внимание к внутренней жизни, и потом, когда я сам стал преподавать, я понял, как это тяжело. Что выбрать? Внутреннее или внешнее?»

«Я давно сделал свой выбор. От актера можно добиться такого состояния, когда он прозрачен и сквозь него про­ходит свет... Мне кажется, это самая важная вещь... театр начинает выполнять свое прямое назначение».

«Само понятие внутренней жизни структурно разделя­ется, т. е. не все можно назвать внутренней жизнью, глядя с этой точки зрения... Про что-то можно сказать — это псевдо... А что-то — настоящее...»

«Та часть, которая относится к натурализму и к реализму, для меня перестала существовать».

«Для внутреннего характерны 2 конструкции:

1)  внутренее помещается внутри объема; человек пред­ставляет собой яйцо, внутри которого чувство;

2)  когда внутренее выносится наружу... и как бы ак­тер... носитель внутреннего становится, как яйцо, перед которым объект внутреннего. Обе эти структуры имеют отношение у внутреннему, но они противоположны; в первом случае — все внутри, во втором — актер делает шаг назад, и это внутреннее — перед ним. Возникает дис­танция, которая позволяет вести действие или управлять энергией.

В 1-м случае внутри энергетический центр. Его надо назвать психологическим. Мы имеем дело с состояниями, данными в статике.

Во 2-м случае мы имеем дело с динамикой. Энергетиче­ский центр выносится вперед, и актер ведет вперед... Эту структуру я назвал игровой.

И 1-я, и 2-я имеют отношение к внутреннему, к пере­живанию, к реализму переживания, но они организованы по-разному.

1-я структура (в драме) появилась только в 20 веке. Большая же часть к игровой. Далее, игровая структура легко переходит в психологическую и далее в метафори­ческую.

И когда она переходит к обряду и ритуалу, театр при­ходит к своему смыслу».

Гротовский (говорит по-французски).

Васильев. — «Вопрос физического действия связан с ка­тегорией цели. Я делаю для чего-то, эта категория внесла в методику Станиславского материализм. Сам Станиславский никогда не был материалистом, но в советский период его эстетика стала школой материалистической.

Что я делаю? Актеру рассказали, и в этот момент актер начинает сознательно стремиться к цели.

Переделка персонажей — все это суть материалистиче­ский мир.

Понятие Цели связано другим, с основным событием пьесы, ролями и т. д.

Я отказываюсь от цели (а...)».

«1. Общий секрет. Тайна. Нельзя называть, тем более настаивать на своих принципах (труппы), на том, что вас роднит и т. д. Нельзя об этом говорить... Если вы настаи­ваете, говорите об этом вслух, то скорее это говорит о том, что здесь у вас что-то не в порядке.

Принципы вашей труппы — ваша тайна, и только так.

2. Жанр... стиль... одна из опасностей — настаивать на жанре... Опасность писать «черным по черному» (по Ста­ниславскому).

3. Никогда нельзя определять идею, по крайней мере до конца работы... Вообще, не стоит говорить об идее...

4. Нельзя показывать все, что сделано. Убрать лишнее. Безбоязненно удалять длинноты и лишнее.

Режиссура не теория... Это практическая работа, при­кладная, исключительно прикладная...

Нельзя фиксировать чувства... Очень частая ошибка, запоминать и стараться воспроизвести чувство. Чувство и форма - вот как эта водка в бутылке...»

14-15 июля 1991 г., Вольтерра

До чего же туп и равнодушен народ...

Закончил фильм в Одессе, сегодня проснулся в 6.30 утра, чтобы поспеть на утренний самолет, в 7 за мной должна была прийти машина. Пошел чистить зубы, вклю­чил радио... и услышал... Понял все сразу, с первых слов. Хотя это было уже окончание обращения, которое потом бесконечно передавали. Итак, вот оно... то, чего боялись и ждали... верили, что пронесет, но... Переворот! Типичный военный переворот.

Едем в аэропорт. Водитель Дима взволнован. Обсужда­ем случившееся. Вокруг полный покой. Утренняя Одесса. В аэропорту все заняты своими делами, толпа, голод... Негде попить воды. Впечатление, что никому до этого нет особого дела. Хотя все уже слышали.

У открытой двери такси стоят мужики. Слушают сообщение... Таксист говорит: «Он еще сбежит, его надо поймать и расстрелять...» это он о Горбачеве. Остальные молчат.

Господи! Никаких надежд. Ничего не может быть в этой стране тупых и равнодушных людей. Полная тьма, незна­ние, непонимание, безграмотность.

19 августа 1991 г.

Слава богу! Нет, уже не та Россия! Не совсем та. Великие эти дни, так случилось, пережил у своих стариков, без конца перебегал от радио к телевизору...

Первый день (19-го) был совсем серым и безнадеж­ным. Одна из первых бесплодных мыслей: профессия диктора телевидения - безнравственна. Вглядывался в серые остановившиеся (такие знакомые) лица, пытаясь прочитать... есть ли что-нибудь за маской... Может быть, я себе дорисовывал, мне показалось, что есть, мне каза­лось — им стыдно! Может быть, это было мне стыдно.

На такую быструю развязку, конечно, не надеялся. Я думал, что начнется надолго и кроваво... Все шло к этому... Однако уже на второй день появились проблески надежды. Здесь было интересно. Контакт с «низами», как у них все менялось, постукивая костяшками домино... От злорадной радости и радостного предчувствия чужой крови... к полному торжеству и личной победе... По­разительно, что они, кажется, искренне не помнят себя вчерашних... Здесь так много таких примеров... А сегодня с утра все уже просто герои... Были с отцом в бане с утра. Кино! Не описать. Только снимать можно. Теперь уже почти все единогласно матюками клеймят хунту и гадов заговорщиков... Сладостно парятся и весело клеймят во всех красках родного языка... Я сижу на верхней полке, потею, вспоминаю... утро, Одесса, первое впечатление о перевороте... И покорное тихое стадо... советских людей.

22 августа 1991 г. (!)

Проект «Достоевский».

В конце августа кончился очередной отпуск и начался творческий, заявление я написал еще раньше... Но пребы­вать в покое мне пришлось только пять дней. 5 сентября Васильев пригласил на разговор. Долго рассказывал ситуа­цию, сложившуюся в театре, плюс свое долговременное отсутствие в этом сезоне в связи с постановкой в «Комеди Франсез». Предложил выйти на работу. Он решил сам взять творческий отпуск. Создать режиссерский совет в составе: Альшиц, Скорик, Чиндяйкин, передать ему все руководящие функции и т. д.