Говорю ему:

—    Они любят вас... понимают, прощают. Вы же сами видите. Хотя, конечно, в таких стрессах находиться... — гово­рю. — Надо пытаться сдерживать себя... если хочешь видеть только черное — так и будешь видеть. Нельзя. У нас много позитивного, действительно много сделали, накопили, они чувствуют единый стиль, знают школу, это видно, это любой скажет. Они преданы, работоспособны, готовы... Надо в храм сходить причаститься.

(Я всегда об этом говорю, и Никита тоже.)

Он помолчит, покачает головой:

—   Я был. Был...

13-го — последний разговор с актерами. У нас отпуск. Он уезжает на Запад, вернется где-то в конце октября, в лучшем случае. Начинать сезон надо без него. Долго обо всем договаривались наедине. С актерами разговаривал недолго... часа три.

Потом еще сидели в кабинете, вспоминали всякие мело­чи, подробности, чтобы ничего не забыть. Он просил еще поговорить с Людмилой, успокоить ее, и еще, и еще, и еще что-то... Вышли из «Урана», я проводил его до машины. Обнялись, трижды расцеловались.

Весь день 14-го двигали с Расой мебель, готовя квартиру к ремонту, вернее, к продолжению ремонта. Мне принесли домой билет.

Вечером того же дня сел в «Красную стрелу», вагон «СВ» (стоимость билета 76 тысяч рублей), и проснулся, подъ­езжая к Питеру.

8 утра. Солнечно! Легко. Вагон идеальной чистоты, интуристовский. Далее — метаморфоза... перемена — ком­позиционный сюрприз. Меня встречают, улыбаются... На красивой машине везут в гостиницу «Советская», селят, за что-то извиняются, кормят, улыбаются, дают деньги, просят отдохнуть... и вообще главное, чтобы мне было хорошо...

Я принимаю душ, обтираюсь мягкими махровыми поло­тенцами, немного валяюсь на свежих простынях, набираю Москву, звоню Расе. Надеваю новую майку, белую с сини­ми полосками и надписью «Соmраnу». Меня усаживают в джип «Тойота» (именно такой, о каком я всегда втайне мечтаю), и мы летим по Питеру.

Полдень. Солнце. Хорошая музыка в салоне. Прибран­ные, вычищенные к Играм доброй воли улицы прекрас­нейшего города, улыбки, молодые, здоровые, удачливые лица моих новых друзей (и ни зуб не болит, нигде ничего не колет, не жмет).

Золотой купол Исаакия проплывает в музыке. Я смотрю на него и молюсь. Долго молюсь про себя и крещусь не­заметно. Поминаю Танюшу, маму, Наташу, Аудру,... прошу здоровья папе и опять молюсь Богородице. И благодарю Бога за все!!

Господи... Какие счастливые минуты были, какие счастли­вые. И обязательно вот так с печалью, с Таней, с промель­кнувшей скамейкой, где мы когда-то сидели... Я молюсь, потому что знаю — за все, за все, за все — платишь.

В Комарове снимаем на даче какого-то профессора. Огромная, двухэтажная, в лесу, на берегу Финского залива. По сценарию — это моя дача (!). Попробовал представить так... реально, что моя... Нет... не могу.

Здесь сказочно. Только комары. Впрочем — Комарово. Второй день съемок.

16 июля 1994 г., Комарово

Поварская, 20.

Прекрасная осень в Москве. Сухая, теплая, солнечная... Говорят, лет 30 не было такой теплой. Тяжело каждый день идти на работу и проводить весь день в театре... в холодном помещении...

А. А. (на репетиции):

— Вы знаете... я подвержен нервным всяким заболевани­ям, поэтому пропускать надо: как я выгляжу, как говорю... Да и слова мои не всегда нужно слушать. Иначе я только вред вам приносить буду... Я ведь все равно что-то гово­рить буду.

— Многие последователи, вышедшие отсюда, на самом деле никакие не последователи... просто — вредители... Ни-че-го они не знают.

—  Я обеспокоен тем, что кто-нибудь из вас может по­думать, что это и есть дело... это только путь, только путь! Понимаете? (О том, как играют сегодня.)

11 октября 1994 г.

Почти весь ноябрь прошел в одном ритме.

С утра провожу тренаж в одной и потом — в другой груп­пе («Сирин»). Днем репетиции Платона («Евтифрон»).

Васильев приезжает в 6-7 вечера. Смотрит (в основном), иногда говорит, т. е. разбирает вещи. Где-то в 10, в половине 11-го актеров отпускаем (никогда не раньше), потом сидим в кабинете, пьем чай и говорим. Обо всем. Пытались со­ставить некий перспективный план жизни театра... Правда, ничего конкретного так и не вышло из этих стараний.

Часто приходит Никита, и тогда беседуем втроем... на темы более общие... я бы сказал, философские... теологи­ческие и т. д.

Анатолий в такие минуты «отходит», иногда даже что-то похожее на эйфорию посещает нашу компанию... Болтаем с удовольствием бесполезности и необязательности нашей беседы.

Но часто ничего не помогает, и он продолжает свои монологи, заводясь еще больше, и доходит до крика... уже ни к кому не обращаясь. Некий эмоциональный клубок, сгусток боли и нервов... без начала и без конца, без ясной мысли... как два дерущихся нанайца — на снегу: шапки, шубы, руки, ноги, руки, шубы, шапки, ноги и т. д.

На днях, устав, видно, от такого монолога, он долго мол­чал, потом говорит с таким изяществом побитого:

— Да не хочу я ни с кем соревноваться в этой стране! Ни с кем! Я все уже сделал! Все!

Потом, помолчав, говорит:

—Вот с Бруком... да. Хотел бы... но... поезд ушел. С Гротовским хотел бы, но это невозможно... Не по силам мне...

Никита мягко так говорит:

— Почему? Толь?

— По-то-му... потому что! — вдруг заорал Толя.

Как он выдерживает — целый день находиться в таком состоянии — черноты и отчаяния, трудно представить.

В полночь идем на метро «Сухаревская». Там у нас зна­комый дядька, ростовчанин, который всегда пропускает нас бесплатно. Перебрасываемся с ним двумя словами: о здоровье, о погоде. Иногда пропускаем один, два поез­да, потому что самое спокойное и тихое какое-то время. Уезжать не хочется.

Без даты

А. А.:

— Знаешь, я чувствую себя, как если бы я — вода в ста­кане, с которым кто-то бежит по пересеченной местности. И я ничего не знаю, что со мной в следующую секунду случится...

—  Понимаешь, совсем неуправляемый... меня это тре­вожит, Николай. — Я спрашиваю: это как-нибудь связано с качеством репетиций? — Да ни с чем не связано... ни с чем! Вот вышел из дома... и катастрофа, с любой мелочи может начаться.

—  Мы ничего не сделали за месяц... ни-че-го. Ну, что винить актеров, что же, я не понимаю? Актеры не сделали — виноват режиссер... Я погибаю в этом театре, — повторил он дважды и замолчал.

I декабря 1994 г.

Я подумал, что если пройду весь путь до конца с моим театром, с Анатолием... то потом буду спокоен и... как бы это сказать... удовлетворен, что ли...

Сезон решающий, хотя и не назван таковым вслух. Но факт появления сцены («Студия-1» должна уже 24 декабря освя­щаться) — очень значительный факт в нашей жизни... и даль­ше все станет очевидным, т. е. то ли обстоятельства против нас, или сами мы создаем именно такие обстоятельства.

А. А.:

—      Правильно сказать, правильно себя поставить — это важно.

—      Сложно... правильно поставить себя в отношении со­держания и структуры и всегда это держать.

—      Свет нужно сохранять, охранять и воспитывать не только в самом себе, но и друг в друге. Эта работа противо­положна всему, понимаете, всему вокруг.

—        Когда приходит мастерство, появляются проблемы. Как владеть воздухом сцены? Естественностью — при таких энергиях, приподнятости тона? Мы не хотим видеть людей покойных, обаятельных, ясно? Как? Как?

—       Хорошо, господа. Будем прощаться. Мы встречаемся с вами 18-го числа, я вернусь. Аню отпускаю в Швецию, она обещала вернуться. (Все смеются.)

Это все писал в репзале, а теперь в метро. 00.12 на часах, жду поезда на «Боровицкой». Толю только что посадил на «Арбатской».

— Поеду собирать вещи, — сказал.

Обнялись, троекратно расцеловались.

—       Я сердцем чувствую, — говорю, — что там (в Таормине) все будет хорошо, я уверен.