Он печально улыбается. Пришел поезд.

Он жутко расстроен последней репетицией.

Без даты

1995-1997

1995

Воскресенье. Утро. Утром дома.

Так все перемешалось... Надежды, уверенность, апатия, опустошенность настолько рядом, что, кажется, живешь этим в одно и то же время.

24-го декабря освятили «Студию-1», так теперь называ­ется наш бывший подвал.

У меня нет никакой веры в то, что произойдет нечто и мы выпустим спектакль. Скорее предчувствие катастрофы. Произойдет нечто, и все рухнет.

Просто фантазии такие возникают, как сны, какие-то чужие люди входят в театр, начинают переделывать, пере­страивать, возмущаются, зачем тут нагородили все это! И ломают, перестраивают, уничтожают.

Начинаю думать — а как же наши архивы, наши святыни? Тысячи пленок, фотографий, афиш и проч. и проч. и проч. Все летит по ветру, гибнет, исчезает.

Не только во сне такие катастрофы, иногда — даже чаще — наяву, во время работы или во время разговоров наших с Анатолием.

Мы нашей группой «Уран» переехали на Поварскую. Трудно «утрясались» на «новом» месте. Кое-как удалось свести все громадное расписание. Удивительно, в группе «М» сейчас шесть человек, в моей 14, вот вся труппа, ну, еще «Сирин», но помещений катастрофически не хватает.

Утром тренажи у всех.

Кое-как расходимся, «М» в «Студии 1», я в 3-й студии с 10 утра с «Сириным», с 11.30 с «Ураном».

Потом три концертмейстера одновременно работают, в это же время самостоятельные репетиции «Урана» и репетиции Васильева с группой «М» плюс Мари Тёречек (звезда венгерского театра и кино. фильм «Со­рванец» помнят миллионы советских зрителей) -  «Дядюшкин сон». С 18.00 или с 19.00 он переходит к нам и до 22.00 идет репетиция «Онегина».

12 февраля 1995 г.

Март и апрель работал с французской группой стажи­ровки у нас. Вел тренинг 4 раза в неделю.

Группа как группа, молодые... никакие. 3-4 человека были неплохие (одна девочка из Австрии, Юта!). А так... любительство. Им очень нравилось, и все восторгало.

Без даты

1 мая начал репетиции с «Сириным» над «Плачем».

Как всегда, все у нас неожиданно и нервно.

Толя был в очередном нервном срыве, что-то там про­исходило, не помню уже, что... Короче, он хотел вообще отказаться от этого проекта, потом вдруг говорит (за несколько дней до 1 мая): «Николай, бери спектакль и делай сам, я не приду, у меня то и се, и вообще разрываюсь и просто не хочу, ни на одну репетицию я к ним не приду, делай все сам!» Ну, в таком духе был разговор.

До этого речь шла о другом, а именно: он проведет пер­вые две недели репетиций (с 1-го по 14-е), а я потом буду «доводить» и покажу ему генеральную репетицию 22-го мая. Он — режиссер-постановщик, я — режиссер.

Вот такой был договор, и даже приказ какой-то Лихтенфельд издал.

Короче, я начал работать сам.

                                                 «Плач Иеремии». Репетиция

«Идею я дам», сказал. И действительно дал: положить в основу мизансцен древнееврейский алфавит. Идея как бы сама собой на­прашивается, т. к. Иеремия четыре главы из пяти начинает с алефа и продолжает до тава, каждую новую песнь со следующей буквы алфавита, и так 22 песни в каждой главе, как и количество букв в алфавите.

Идея идеей, а делать работу с ходу было очень не просто. Начал с того, что раздобыл этот самый алфавит (далее древ­нееврейские буквы) и т. д., текст «Плача» на древнееврей­ском, всякие учебники и сидел дома, рисовал иероглифы. Рисование много дало. Почувствовал пластику, движение линии, объем. На планшете, в объеме все совершенно ина­че, и потом переходы, т. е. чередование формы и хаоса.

22-го, как и обещал, показал генеральную репетицию.

Толя очень воодушевился, наговорил мне кучу благо­дарностей и хороших слов, тут же решил шить костюмы (от чего раньше категорически отказывался) и вообще решил уже в июле играть это в Москве.

29 мая 1995 г.

Прилетели в Берлин 1-го. На автобусе попали в пробку, ехали 6 часов вместо 3-х. Репетиции «Иеремии» 5-го, б-го, 7-го (они подлетели 4-го).

Играли в Маgnikirchе 8-го, 9-го и 10-го. Начало в 21.30 и 10-го в 19.30.

Лучший спектакль — последний, 10-го. Все сложилось, что должно быть на этом этапе работы.

Т. два раза приходил на репетицию. 7-го утром и 8-го утром.

Состояние у него было растерянное, сам не мог решиться репетировать, что-то шептал мне на ухо, чтобы я передал артистам и сделал с ними. Потом сказал, у меня много дел «вокруг», работай сам, и стал заниматься перестановкой зрительских мест и т. д.

Долго мучились с голубями и их мучили. Несколько раз отменяли эту мизансцену. Дело в том, что голубям слишком подрезали крылья, вернее даже одно крыло, и они как-то неловко падали на пол после того, как их подбрасывали актеры, попросту шмякались на пол. Делать это во время спектакля, конечно, никуда не годилось.

Тут проявился в Толе Мастер... Замучил актеров и голу­бей повторениями и нашел, что когда сразу 22 (т. е. все) голубя подбрасываются и еще в то же время кто-нибудь из актеров бросает пух, шмякание скрадывается, нормальная получается картинка. Так и сделали в конце концов. Что очень выгодно смотрелось в спектакле, и зрительские ме­ста добился, чтобы подняли, что тоже было правильно. Хотя немцы наотрез отказывались и говорили, что невозможно.

Прием был замечательный, и артисты мои, по-моему, воодушевились.

Пропускаю все «истерики» и «срывы», которых за это короткое время было предостаточно, и из театра он «ухо­дил», и так «глупо и бессмысленно». Назначал световую репетицию и убегал с нее, поругавшись с Игорем П. и хлопнув дверью (храма!). Все было, конечно. И проблемы с певчими тоже были.

Короче, слава Богу! Все прошло.

1-й — хорошо.

2-й — вяло.

3-й — отлично.

Вчера сыграли 1-й пушкинский вечер («Моцарт и Са­льери», два варианта, плюс «Фауст» Пушкина и Гёте). Шло представление 2 часа.

Все средне.

Кое-кто уходил.

Я стоял за камерой, и было легче. Так бы исстрадался.

Много недоумения вызывает и у русскоговорящих, а уж для не понимающих языка — шарада. Нет такого предмета, ткани игровой не возникает, которая стала бы предметом контакта между залом и сценой.

Ночью в холле гостиницы долго с ним говорили. Старал­ся быть откровенным и говорил все, что думаю, но видеть, как человек страдает, и «резать» дальше по живому... мо­жет быть, даже неблагородно, хотя в профессиональном смысле необходимо.

Он был в очень тяжелом состоянии, советовался, что предпринять, как переделать композицию на сегодняшнее представление (может быть, ввести «Каменного гостя» с актерами из группы «М»?).

Составили несколько возможных вариантов. Сказал: «Еще подумаю, и ты подумай и утром мне по­звони».

Утром я провел тренинг. Актеры были в хорошей форме, как ни странно.

Он стоял в соседнем холле, ожидая репетиции, там стой­ка бара, он пил чай, но бармена не было. Я подошел, он поздоровался и спросил, нет ли у меня случайно капельки коньяка, мне совсем плохо, говорит, не могу работать, все болит. Я попытался найти какие-то нейтральные и бодрые слова, но так, чтобы он не понял, что я его успокаиваю. Вот, мол, артисты в хорошей форме, сконцентрированы, возбуждены и т. д. Потом Игорь подошел, пошел за стойку, нашел в какой-то бутыли немного хорошего вина (названия не помню, но помню, что у Эдгара По упоминается где-то). «Толя, будешь?» — спросил Игорь. Нет, нет, что ты, это я так спросил, просто мне плохо, сказал он, продолжая крутить перед собой на стойке чашку из-под чая. Потом как-то рез­ко схватил стакан с вином, сделал глоток-два, так же быстро поставил перед Игорем и пошел в зал репетировать.