С Божией помощью отыграли. Академики-пушкинисты в большинстве своем не выдержали, разошлись.

(Бойтесь пушкинистов.)

Вечером сауна!

Здорово!

Много маразма. Встреча с Ефремовым. Катастрофа. Что-то он рассказывал о своих «открытиях» пушкинских... На­пример, что Александр Сергеевич не идеологизирован (!). Великое, конечно, открытие на старости лет.

Какие-то конференции (записано на пленку).

Общение на этом фестивале определенно показало, насколько мы далеки от привычного театрального пространства. Например, наша встреча с Рецептером В.Э., о которой он сам ненавязчиво попросил, т. е. предложил нам встретиться, желая искренне поделиться своим опытом. Разговор, почти односторонний, получился странным. Он говорил о понятных, ясных и, конечно, правильных вещах: о первоначальной грамоте чтения стихотворного текста, о каких-то общих законах, почти музыкальных и т. п. Никто и не сомневается в правильности этих советов... все так, конечно, так... Но именно сущность, фундамент, метод изложения, то, как он говорил, «основное», что, по его же словам, так поразило и привлекло его в нашей работе, именно это и скрыто от опытного Рецептера навсегда. Невозможно рассказать ему об этом, невозможно и ему познать это... самому. Собственно беседа наша закончилась дружески и почти приятельски... Вот и хорошо.

февраль 1994 г.

Дом...

Какая неудобная тетрадь, писать просто невозможно, и, главное, никакого удовольствия.

А я люблю писать и делаю это с радостью только тогда, когда получаю удовольствие от самого процесса писания. Чтобы была хорошая бумага, блокнот, тетрадь, альбом, хорошая ручка, чтобы было уютно, чисто вокруг, удобный свет и одиночество.

Вот как сейчас (все, кроме тетради).

Раса в соседней комнате строчит на машинке швейной.

Я в своем новом крохотном кабинете. Еще не привык к этой комнате, еще какая-то не моя... Но... что уж... надо привыкать... теперь моя.

Переехали. Успокоились после первых дней столпотво­рения, связанного с переездом. Как-то разбросали вещи. Более-менее... можно жить.

Еще много хлопот впереди с обустройством. Ремонт тоже, как говорят, стихийное бедствие. Надо бы поскорее начать этот злосчастный ремонт, чтобы скорее закончить.

Два дня был необыкновенный снегопад. Особенно вчера.

19 марта. Москва

«Уран». 18.30.

А.А. вернулся из Будапешта вчера вечером. Вечером же встретились на Поварской (с той же группой). Сегодня первая встреча с «моими» в «Уране». Собрались в каби­нете, хотя сейчас уже не так холодно, как еще несколько дней назад.

Настроение у всех доброе. «Сам» тоже непринужденный, весел... Общий такой разговор... кто что делает, что готово к показу... и т. д., прикинули расписание показов на эти дни по «Евгению Онегину».

Венгерский театр дореформенный... практика такая: актер нанимает режиссера (самый совершенный в этой структуре «Комеди Франсез»), он (актер) благодарен режиссеру за то, что сам работает (он не может играть без режиссера). Наи­более сильны для этой территории музыкальные жанры, и практика драматического театра исходит из этого. Скажем, из кабаре. На третий день актер оказывается на сцене и режиссер говорит, куда идти... в какую сторону.

Сейчас Ошер репетирует Пиранделло «Сегодня мы импровизируем». Ну как можно в такой системе репе­тировать Пиранделло... если он весь направлен против такого театра...

Роли разрабатывают в процессе мизансценирования. Качество исключительно плохое. Нет никакого другого театра, кроме повествовательного.

Такой театр полностью зависит от публики, полностью!

Происходили же какие-то события театральные в мире... Но их как будто ничего не коснулось.

День премьеры является последним днем свидания ак­тера с режиссером. Это то, что меня просто возмутило...

Режиссер просто вычеркивается из сознания. Конечно, они могут «подарить» репетицию, но из сознания вычер­кивается.

Французский актер в любом случае не испытывает раб­ского комплекса ни перед режиссером, ни перед публикой. Никогда!

Венгерские актеры. При огромном собственном даро­вании всё абсолютно наоборот.

Художник, который постоянно ищет возбуждения для своего искусства в жизни, нуль в конечном счете.

Народ, мне показалось, неразвитый в религиозном от­ношении... Живут очень суетно... Бесконечно жалуются на отсутствие денег, работают на трех работах все актеры... По­нятно, о глубокой работе речи нет. Проявление персонажа только на уровне интриги, другого они не знают.

Такая вот ситуация. Даже на фоне поломанного русского театра.

17 апреля 1994 г., понедельник

23-29 апреля — Одесса, поездом туда и обратно. Кошмарно тяжело.

Доснялся у Игоря в этом самом «Вине из одуванчиков». Глупо все. Не нравится мне. Показывал мне предыдущий материал. Много хорошего, но веры никакой нет, что это может сложиться во что-то толковое.

Без даты

«Уран». Суббота. В 11.30 собрались смотреть видеоза­пись васильевского спектакля в Будапеште, «Дядюшкин сон». Вся «труппа» и еще кое-кто... Вначале А.А. решил немного рассказать о работе и проч. Кабинет наш пере­полнен... Все вместе очень хорошо выглядят наши ребята. Хорошая компания, яркая.

Сейчас 7 вечера. Долго, долго смотрели. Шеф нервничал и психовал по причине того, что не так снято. Без конца меняли кассеты: есть два варианта записи (разных дней), снятых более крупно и более общо.

Тем не менее замечательный спектакль, даже глядя на эти кассеты.

В двух словах не скажешь... Надо смотреть, лучше бы, конечно, сам спектакль. Но уж что есть, то есть... Хорошо, если бы у наших актеров была возможность смотреть эти кассеты побольше.

Если слушать слова, которые говорит наш учитель... слушать сегодня, завтра, через год... можно свихнуться. Он не просто противоречит себе, а как танк расстреливает только что или накануне сказанное самим собой. Это при­нимает фантастические размеры и формы.

Постепенно я понял, что значение имеет только его се­годняшнее, сиюминутное настроение. Сиюминутное! Мне кажется, он абсолютно не слышит этих противоречий, т. е. совсем не слышит... потому что в конфликте со всем, что приходит ему на ум в эту минуту.

Вот в эту минуту уничтожает русских, превозносит вен­гров... вот через 5 минут уничтожает венгров, гордится русскими.

7 мая 1994 г.

14-го я уехал поездом в Перевальск, ставить памятник на мамину могилку. Приехали Леночка и Петя. Мы с Петей ладно поработали. За один день перевезли памятник (из гранитной крошки, скромный, но хороший, не аляпова­тый), все подготовили и хорошо поставили. Убрали, или лучше, наверное, сказать, прибрали могилку, с помощью сестренки моей. Посадили цветы. Барвинок, так называ­ются. Постояли, помолчали, поплакали... Мама смотрела на нас с фотографии. Было очень солнечно и почти жарко. 17-го сел в поезд Луганск — Москва и 18-го в половине пятого вечера вернулся домой. Наскоро перекусил и по­шел в театр.

За эти дни моего отсутствия ничего хорошего не произо­шло... Шеф продолжал оставаться в депрессии, которая началась еще до моего отъезда. В театре он не появлялся, на звонки не отвечал, отключил телефон. В этот вечер как раз пришел, и я его застал. Он сидел в кабинете, не сняв плаща... молчаливый, мрачный... Кажется, обрадовался моему появлению, немного просветлел, сказал: «Как хорошо, что ты приехал, а я уже разыскивал тебя...» и что-то еще в этом роде... На мой вопрос о самочувствии неопределенно махнул рукой... Что, мол, говорить. Артисты ожидали встречи с ним, собравшись в гримерной, кое-кто в костюмах — видимо, собирались показывать работы. Было уже почти семь. Но он не шел, о чем-то незначи­тельном поговорил с Назаровым, потом с Забавниковой и опять тянул время. Что-то говорил мне, жаловался. Вот, говорит, дома сижу — все хорошо, стоит выйти на улицу — сразу накатывает... а захожу в театр — совсем темно в глазах становится... Никто ничего не делает... Театр распущен... службы — просто тепло устроились. Пустота, и т. д. В это время зашел наш бывший студент Саша Ишматов, теперь священник в Перми, отец Александр... В темном длинном плаще, черной шапочке, обнялись. А.А. как ждал, долго го­ворили с ним. Саша, несмотря на то, что еще носит в руках ту же самую черную сумку, с которой ходил на репетиции, уже заметно окреп по-человечески... Говорил спокойно, но твердо. Наставлял (мягко, почти с улыбкой виноватой, но непреклонно) своего учителя. Советовал исповедаться, причащаться... Не сдаваться настроению и одолевающей депрессии. Долгий был разговор. А.А. говорил с охотой, слушал внимательно. Потом, позднее, подошел Никита Любимов...