И теперь она будто в могилу возвращалась, где истлели, рассыпались в прах последние остатки жизни, задавленные огромной, мертвенной тишиной вечного мрака.

Боровецкий пробрался сквозь толпу гостей в буфетную, чтобы подбодрить себя: последние слова Эммы были для него как пружина, проглоченная волком в комке замороженного жира, — теперь эта пружина постепенно распрямлялась и терзала его острой, невыносимой болью.

Он стерпел бы все и слезы, и отчаяние, и упреки, но это ее презрение, равносильное пощечине, было для него нестерпимо, а надо было держать себя в руках: пани Эндельман повела его показать картины и собрание других произведений искусства, расположенных без особого порядка в нескольких комнатах. Тут ей, однако, вскоре пришлось его уступить Гросглику, желавшему поговорить о каком-то деле.

После концерта гости опять разбрелись кто куда.

Шая со своей свитой расположился в буфетной, а в гостиной теперь царила Травинская, окруженная молодыми женщинами, среди которых были Меля и Ружа.

Пани Эндельман подходила то к одному, то к другому и торжествующе говорила:

— Вся Лодзь собралась у нас сегодня! Не правда ли, всем очень весело?

— Замечательно! — отвечали ей, украдкой зевая, — на самом-то деле все изрядно скучали.

— Пан Эндельман! — звала она мужа, тот танцующей походкой бежал к ней, что, при его тонких ногах и большом животе, получалось очень забавно. — Пан Эндельман, велите отнести мороженое в китайский будуар.

— Сейчас велю. А? — отвечал он, приставляя к уху ладонь.

— И шампанское для мужчин.

— Сейчас будет и шампанское для мужчин.

— Не правда ли, всем очень весело? — тихо спросила она.

— А? Чудесно, прямо чудесно, выпили почти все шампанское.

И они расстались, — Эндельман ежеминутно заглядывал в буфетную, чтобы там распорядиться и с неким горделивым прискорбием удостовериться, что гости не пьют никаких вин, кроме шампанского.

— Эти хамы пьют шампанское так, будто это мюнхенское пиво. А? — пожаловался он Бернарду.

— Но у тебя же еще достаточно в запасе.

— Да, запас есть, но у них-то нет никакого воспитания, хлещут так, будто шампанское ничего не стоит.

— Ну и чудак, надо будет об этом рассказать в городе.

— А? Ну нет, Бернард, помилуй!

Но Бернард, не слушая его, уже подошел к Руже и, смеясь, стал пересказывать этот диалог.

— Господа, дамы скучают в одиночестве! — кричал Эндельман толпившимся в буфетной молодым людям, чтобы отвлечь их от шампанского, но никто и ухом не повел.

Дам развлекал один Бернард, он сидел напротив Травинской и беседовал с нею, изрекая такие забавные парадоксы, что рыжая голова Ружи склонялась чуть не до колен, чтобы скрыть смех, а Травинская, непринужденно и деликатно улыбаясь его остротам, искала глазами мужа, который теперь стоял с Боровецким у ног Дианы, и разговаривали они так громко, что временами она слышала их голоса.

Остальные гости томились от скуки, каждый на свой лад.

Мада сонно бродила по гостиной, притворяясь, что разглядывает картины, и все старалась подойти поближе к Боровецкому.

Пожилые дамы дремали в креслах или, собравшись в будуарах, делились новостями, а кто помоложе слушали беседу Травинской с Бернардом и грустно, жалобно косились в сторону буфетной, где слышались голоса разгоряченных шампанским мужей и отцов.

Скука все сильнее завладевала обществом.

Гости взирали друг на друга равнодушно и даже как бы с неприязнью, словно виня друг друга за это всеобщее томление.

Уже были обсуждены все наряды, оценены все драгоценности, которыми были увешаны дамы и девицы, обсуждены и гостиная, и хозяева, и угощенье, и все присутствующие, — больше нечего было делать.

Собравшихся здесь ничто не объединяло, у них не было ничего общего, собрались они лишь потому, что в Лодзи считалось хорошим тоном бывать у Эндельманов, восхищаться их картинной галереей и собранием других произведений искусства, равно как полагалось бывать иногда в театре и время от времени жертвовать что-нибудь для бедных, сетовать на отсутствие светской жизни в Лодзи, ездить за границу и тому подобное.

Однако здешнее общество с трудом подчинялось принятым во всем мире условностям, которые были ему глубоко чужды.

Именно об этом и рассуждал Бернард.

— Вы не любите Лодзь? — перебила его Травинская, чтобы остановить слишком длинную тираду.

— Не люблю, но я не мог бы жить без нее — хотя нигде я не скучал сильнее, зато нигде не видел столько смешного.

— Так вы коллекционируете смешное?

— Своей насмешкой вы осудили это мое развлечение.

— Не окончательно, но я хотела бы услышать, какова цель подобного коллекционирования.

— А я-то думал, вы хотели бы услышать что-нибудь из моей коллекции.

— Ваше предположение ошибочно, я не любопытна.

— Совершенно? — спросил Бернард с некоторым ехидством.

— Во всяком случае, по отношению к ближним.

— Но если они прескучные, ах, какие скучные! — жалобно протянула Тони.

— Даже женщины вас не интересуют?

— Интересуют в той же степени, как и все люди.

— А если бы я вам рассказал что-то очень занятное, например, о супруге директора Смолинского, которая в эту минуту уходит? — тихо спросил Бернард.

— Об отсутствующих, как о мертвых, я никогда не говорю.

— Возможно, вы правы, и те и другие бывают прескучными.

— Но скучнее всех те, кто становится в позу скучающего! — с иронией глядя на него, воскликнула Ружа.

— Пусть так. Поговорим о картинах. Разве это не подходящая тема для дам? — задетый, спросил Бернард.

— Лучше уж о литературе! — горячо подхватила Тони, которая славилась своей страстью к романам.

— Вы читали «Землю обетованную» Бурже?[28] — робко спросила молчавшая до сих пор девица с лицом, похожим на запыленные неисправные часы.

— Я не читаю ярмарочной литературы, в детстве я прочел «Историю Магеллоны», «Розу с Танненберга» и тому подобные шедевры. Этого мне хватит на всю оставшуюся жизнь.

— Вы слишком строго судите Бурже, — заметила Меля.

— Возможно, что строго, зато справедливо.

— Благодарю за поддержку, пани Травинская, — поклонился ей Бернард. — Довелось мне читать одну из книг этого якобы великого писателя, якобы психолога, якобы моралиста, читал я внимательно, к этому меня понуждал большой успех, которым он у нас пользуется, и он показался мне похотливым старцем, повествующим в возвышенном тоне, но с циничной усмешкой гнусные истории.

— Может быть, теперь мы поговорим о женщинах? Разве это не подходящая тема для мужчин? — ехидно спросила Травинская.

— Что ж, давайте поговорим о так называемом прекрасном поле, раз уж нет у нас более увлекательной темы.

Бернард комически развел руками, но в душе был обозлен на Нину.

— Осторожней, вы начинаете нас оскорблять.

— Земные ангелы не должны обижаться, но я, к сожалению, об ангелах мало что могу сказать, эта порода в Лодзи не очень известна, так что лучше пойду и приведу вам кое-кого, кто au courant[29] в этой области.

Произнеся это довольно резким тоном, Бернард встал и вскоре привел Кесслера, молодого, худощавого немца с желтыми волосами, голубыми выпуклыми глазами и крупными, выдающимися вперед челюстями, также в желтой щетине.

— Роберт Кесслер! — представил его Бернард, усадил на свое место и отошел к группе мужчин, которые под руководством Эндельмана рассматривали картины в длинной комнате, служившей галереей.

— Пан Гросглик, посмотрите на эту Мадонну, это Мадонна из Дрездена!

— Красивая картина! — протяжно проговорил старик Либерман; засунув руки в карман и выпятив живот, он склонил голову и стал изучать раму картины.

— Эта картина получила медаль, вот смотрите, тут написано: «Médaille d’or»[30], картина замечательная, больших денег стоит. А?