— Мама ваша пришла?

— Нет, мама не любит таких сборищ, она, знаете ли, чувствовала бы себя здесь неловко, а главное, она не хочет бывать в обществе евреек, — тихо закончила Мада, улыбаясь поверх веера из страусовых перьев.

— А вы?

— Мне безразлично, только вначале я ужасно скучала.

— А теперь?

— Теперь уже не скучаю. Как только вас увидела, я сразу почувствовала себя свободней.

— Благодарю, — с усмешкой сказал Боровецкий.

— Я сказала что-то невпопад? Тогда я ничего больше не буду говорить, рта не раскрою.

— А вот против этого я протестую всеми силами и всей душой.

— Нет, нет, больше не буду разговаривать — ведь что я ни скажу, все или глупо, или смешно.

— Ни то, ни другое, я слушаю вас не только со вниманием, но и с истинным удовольствием.

— Ну, пошли отрабатывать барщину! — позвал Боровецкого Бернард, возвращаясь.

Боровецкий поклонился и пошел с ним, а Мада смотрела им вслед, не посмев попросить, чтобы он вернулся к ней.

— Двести тысяч во второсортном товаре и в ненадежных векселях, — опять прошептал Бернард, представляя Боровецкого некрасивой, с темным от веснушек лицом, девушке, у которой вся голова, лицо и плоская грудь была усыпаны пудрой и брильянтами.

— Собственные ли у нее зубы, не знаю, но за брильянты ручаюсь.

— Да вы несравненный чичероне!

— Об этом всей Лодзи известно. Сейчас я вас подведу к руинам. Пятьдесят тысяч наличными на стол, но папа может поджечь себя еще раз, тогда приданое увеличится в четыре раза!

Не слишком молодая, бледная девица анемичного вида, сама зеленая да еще в зеленом платье, улыбнулась жалкой, болезненной улыбкой, обнажая длинные, редкие зубы и синеватые дёсны.

Поклонившись, Боровецкий поспешно удалился — это угасшее лицо, подобное старым, запыленным, оббитым, испорченным часам из саксонского фарфора, произвело на него удручающее впечатление.

— Сто тысяч, капризов на двести, а ума на три гроша, — шепнул Бернард, представляя Боровецкого непоседе Феле, подруге Ружи; это было воплощенное движение, — волосы ее развевались, глаза бегали, ноги, руки, губы, брови — все непрестанно шевелилось, ежеминутно Феля разражалась веселым детским смехом и была такая миленькая, улыбчивая, веселая, так прелестно складывала ручки, щебетала таким наивным голоском, так мило кокетничала, что Боровецкий пробормотал:

— Прелестное дитя!

— О да, только в этом прелестном дитяти сидит будущая Мессалина!

Возразить Боровецкий не успел — они подходили к Руже.

— Ружа Мендельсон! Имя само говорит за себя: сколько! Рядом, с пепельными волосами, Меля Грюншпан, приданое в цифрах не называю, но могу вам доложить, что это самая достойная и разумная девушка в Лодзи, — просвещал Боровецкого Бернард, затем представил его подругам, которые с любопытством на него воззрились.

— Слишком худой! — шепнула Ружа с такой гримасой, что Меля не могла сдержать смеха.

А Бернард, представив приятеля еще десятку старых и молодых дам и о каждой дав соответствующий отзыв, завершил свою миссию и посреди гостиной отпустил его на свободу.

Став у стены, Боровецкий с интересом разглядывал общество. Напротив него, за зелено-желтой портьерой, была приоткрыта дверь в будуар, где сидела в одиночестве и смотрела на него пани Ликерт. Он, однако, пока не замечал ее, поглощенный живописным зрелищем, которое являли собой группы женщин среди дорогой мебели, цветов и комнатных растений; дамы сверкали драгоценностями, как витрины ювелирных лавок, а мужчины в черных фраках выделялись на фоне стен и роскошного разноцветья женских нарядов, как безобразные черные крабы на нежном красочном гобелене. Рядом с ним несколько пожилых женщин, обремененных массой кружев, золота и брильянтов, беседовали так громко, что он даже немного отошел в сторону.

— Не правда ли, великолепный вид, можно было бы картину писать! — заметила, проходя мимо, пани Эндельман и позвала его с собой.

— Восхитительный!

— Я вас увожу, потому что кое-кто хочет с вами познакомиться, только предупреждаю, что этот кое-кто очень красив и очень опасен.

— Тем хуже для меня, — так скромно ответил Боровецкий, что пани Эндельман рассмеялась и, хлопнув веером по его руке, кокетливо бросила:

— Да вы опасный человек!

— Прежде всего для самого себя, — вполне серьезно отвечал ее спутник, входя за нею в небольшой, обставленный в китайском стиле будуар.

Хозяйка дома представила его известной лодзинской красавице, небрежно восседавшей на желтой китайской софе с чашкой чаю в руках.

— Вы должны простить мою смелость хотя бы потому, что я честно признаюсь, что давно хотела с вами познакомиться.

— Конечно, прощаю, но я не достоин такой чести, — ответил Боровецкий, скучающим, усталым взором косясь на гостиную, не придет ли оттуда кто-нибудь на выручку.

— Но я на вас в обиде.

— Неужели так сильно, что нельзя простить? — с улыбкой спросил Боровецкий, следя за ее оживленной жестикуляцией.

— Конечно, я все забуду, если вы выкажете должное раскаяние.

— Хотя я не знаю, в чем каяться, однако искренне сожалею.

— Обида моя в том, что вы околдовали моего мужа.

— Он что, жаловался, что плохо провел с нами время?

— Напротив, он убеждал меня, что впервые в жизни так хорошо развлекался.

— Но тогда вы должны не обижаться, а вознаградить меня благодарностью, причем двойной.

— Почему же двойной?

— За то, что он приятно провел время, и за то, что не испортил вам поездку в Пабьянице[27], — со значением ответил Боровецкий и быстро взглянул в ее глаза под тревожно нахмурившимися бровями.

Дама сухо рассмеялась и стала поправлять великолепное колье из жемчужин и брильянтов, обвивавшее ее мраморную, идеальных линий шею. При этом движении длинные, выше локтей, перчатки немного сдвинулись и обнажили классической красоты руки; от частого дыхания ее грудь, лишь наполовину прикрытая, бурно вздымалась и опускалась.

Она действительно была очень хороша, но какой-то сухой, классической, холодной красотой; серо-стальные глаза, без блеска, под сильно подведенными бровями напоминали покрытые изморозью оконные стекла. Она долго смотрела на Кароля и наконец спросила:

— А почему Люция не пришла? — И легкая ирония сверкнула в ее глазах.

— Не знаю, потому что мне неизвестно, кого вы имеете в виду, — ответил он со спокойным лицом.

— Я говорю о пани Цукер.

— Я и не знал, что пани Цукер так зовут.

— Давно вы с нею виделись?

— Чтобы ответить на ваш вопрос, я должен его понять.

— Ах, вы не понимаете! — усмехаясь, протянула она, сверкнув рядом великолепных зубов меж очень маленьких, изящно очерченных губ.

— Это допрос? — спросил он довольно резко, его начинал раздражать ее взгляд и явно читавшееся на ее лице желание помучить. Она слегка нахмурилась и вперила в него взор Юноны, на которую была очень похожа.

— О нет, пан Боровецкий, я просто спрашиваю про Люцию, про нашу милую подругу, потому что и я люблю ее не меньше, хотя, возможно, несколько по-иному, — миролюбивым тоном возразила она.

— Я готов вам верить, что пани Цукер достойна любви.

— И достойна того, чтобы об этой любви не отрекались, пан Боровецкий. Мы с ней как две сестры и ничего друг от друга не скрываем, — со значением произнесла она.

— И что же? — спросил он глухим от сдерживаемого гнева голосом, его злило, что Люция выболтала их тайну этой классической кукле.

— А то, что надо мне доверять и стараться заслужить мою дружбу, которая может вам очень даже пригодиться.

— Согласен. Вот сейчас и начну.

Он сел на софу и поцеловал ее обнаженное плечо — корсаж ее платья доходил только до подмышек и держался всего на двух полосках ткани, вышитых драгоценными камнями.

— Э нет, таким путем не добиваются верной сестринской дружбы! — с улыбкой проговорила она, слегка отодвигаясь.

— Дружбе следовало бы не иметь таких дивных плеч и не быть такой очаровательной.