Но Меля не хотела слушать, она резко отодвинула стул и вышла из комнаты.

— Ох, эти женщины, вечно у них какие-то причуды! — пробурчал отец, ничуть не удивляясь ни ее отказу, ни уходу, и, допив остывший чай, отправился в город.

Несколько дней о женитьбе и речи не было. Ландау уехал, а Меля целые дни проводила у Ружи, чтобы пореже видеться с отцом, который, случайно ее встретив, снисходительно улыбался, гладил по щеке и спрашивал:

— Ну как, Меля, ты еще не хочешь быть женой Леопольда Ландау?

Обычно она ничего не отвечала, однако такое положение дел приводило ее в расстройство, даже в отчаяние. Она не знала, что делать, чем все это кончится. К тому же ее стал тревожить вопрос, любит ли ее Высоцкий. Вопрос этот сверлил ее мозг, как игла, и терзал все более мучительными и мрачными сомнениями. В иные минуты она была готова забыть о девичьей гордости и открыто признаться в своей любви, чтобы только услышать желанное слово «люблю»! Но Высоцкий у Ружи не появлялся, Меля только раз встретила его на улице — он вел под руку мать, поклонился Меле и, видимо, объяснил матери, кому он кланяется, потому что Меля почувствовала на себе ее испытующий взгляд. К Эндельманам Меля поехала с Ружей лишь из-за того, что у нее была надежда встретить там Высоцкого. Всего лишь надежда, она даже не знала, бывает ли он там.

Ехали подруги по городу не спеша, день был превосходный, тротуары высохли, и их заполняли толпы гуляющих, по-праздничному одетых рабочих, — на эту субботу приходился какой-то большой праздник. С девушками ехал сам Шая, он сидел на переднем сиденье и озабоченно укутывал себе ноги пледом.

— Слушай, Ружа, мне хочется поехать в одно место, угадай, куда? Если угадаешь, возьму тебя с собой.

Ружа инстинктивно глянула на раскинувшееся над городом голубое небо и, не думая, воскликнула:

— В Италию!

— Угадала, через несколько дней можем выехать.

— Я поеду с тобой, но при условии, что и Меля поедет с нами.

— Пусть едет, нам будет веселее в дороге.

— Благодарю тебя, Ружа, но ты же знаешь, что я не могу, отец не даст согласия.

— Как это не даст? Если я хочу, то как это Грюншпан не даст согласия! Завтра я буду у него, поговорю об этом, и в следующую субботу мы уже будем нюхать цветы апельсиновых деревьев.

Ружа прежде бывала в Италии с братом и невесткой, но теперь ей хотелось поехать, чтобы показать Италию подруге. Старик Мендельсон тоже бывал в Италии, но всегда недолго — когда мороз сковывал землю и снег покрывал всю страну, в нем пробуждалась смутная, но неодолимая тоска по солнцу и теплу, это превращалось в некую манию, и в конце концов он приказывал укладывать чемоданы, брал одного из сыновей и поспешно, без долгих сборов, уезжал в Италию, в Ниццу или в Испанию. Но не далее как через две недели возвращался обратно. Он не мог, не умел жить без Лодзи, ему не хватало тех шести часов, которые он ежедневно просиживал в конторе, не хватало грохота машин, бешеного движения, напряженной жизни его фабрики, не хватало Лодзи, и, едва удалившись от нее, он, снедаемый тоской, возвращался. Лодзь притягивала его, как магнит притягивает железные опилки.

— Только я, папа, возвращусь не так скоро.

— Хорошо, я тоже хочу на этот раз побыть подольше, устал я от Лодзи.

Они подъехали к трехэтажному зданию, довольно удачной копии строгого дворца во флорентийском стиле; стояло оно в саду, на одной из боковых улиц, и было от нее отгорожено чугунной оградой, увитой плющом, среди которого блестели позолоченные острия столбиков и голубые майоликовые горшки на постаментах, с цветущими кустиками розовых азалий, выставленных к нынешнему торжеству.

В глубине сад граничил с фабрикой Акционерного товарищества «Кесслер и Эндельман», огромная кирпичная стена которой сверкала на солнце множеством окон.

Кучер обогнул клумбу с оранжерейными цветами и кустами и стал подле портика с колоннами; увитые плющом, они поддерживали террасу с раскрашенной под мрамор деревянной балюстрадой.

Из продолговатого вестибюля с красным ковром, посреди которого стояла большая кадка с цветущим рододендроном, вела на второй этаж широкая лестница, также покрытая красным плюшем и окаймленная двумя рядами буйно цветущих азалий, которые, словно снежные грядки, выделялись на фоне обитых темно-красным дамастом стен.

Вестибюль и лестница были ярко освещены электрическими лампами, отражавшимися в огромных зеркалах.

Несколько лакеев, одетых в черные ливреи с золотым шитьем на воротниках, помогали гостям раздеваться.

— А тут очень красиво! — тихо сказала Меля, поднимаясь по лестнице вслед за Ружей.

— Да, красиво! — презрительно бросил Шая; обрывая по пути цветы, он бросал их на ковер и топтал своими скрипучими сапогами.

Эндельман вышел их встретить на площадку, сердечно поздоровался со всеми и торжественно повел в гостиную.

— Вы очень любезны, пан президент, очень любезны. А? — вопросительно глянул он, подставляя ухо, так как был глуховат.

— Хотел тебя увидеть, Эндельман. Как поживаешь? — И Шая дружески похлопал его по спине.

— Благодарю вас, я здоров, жена моя тоже. А?

При их появлении шум в гостиной стих, несколько десятков гостей встали, чтобы приветствовать ситцевого короля, который в своем длинном черном кафтане и высоких лакированных сапогах резко выделялся среди фрачных костюмов остальных мужчин.

Шая шел по гостиной с милостивой улыбкой, одним подавал руку, других хлопал по плечу, женщинам кивал головой и, щурясь, осматривал зал.

Молодой Кесслер пододвинул ему кресло, Шая тяжело опустился на него, и сразу же его окружила толпа.

— Вы устали, пан президент? Не хотите ли бокал шампанского высшей марки, а?

— Что ж, выпью, — важно ответствовал Шая, протирая цветным платком очки, и, только водрузив их на нос, начал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы.

— Как ваше здоровье, пан президент?

— Поправился ли у вас аппетит, пан президент?

— Когда выезжаете на воды, пан президент?

— Вы прекрасно выглядите, пан президент!

— А почему бы мне выглядеть плохо? — отвечал Шая, улыбаясь, со снисходительно скучающим видом слушая хор голосов и не спуская глаз с Ружи, которую окружили молодые женщины в светлых платьях.

Из соседних с гостиной будуаров, из буфетной и в большой группе сидевших посреди гостиной мужчин и женщин слышались голоса разговаривающих, пожалуй слишком громкие.

Господствовали два языка: на французском говорили почти все молодые и старые еврейки и небольшая горсточка полек; на немецком большинство мужчин — евреев, немцев и поляков.

Лишь кое-где негромко звучал польский язык, на котором беседовала группа инженеров, докторов и других специалистов, достаточно известных для того, чтобы быть приглашенными к Эндельманам, но занимающих в обществе миллионеров не столь видное место, чтобы задавать тон в гостиной.

Эндельман вскоре вернулся, перед ним шел лакей, неся на серебряном подносе бокалы и серебряное ведерко с бутылкой шампанского во льду.

Эндельман подрезал проволочки и, когда пробка выскочила, сам стал наливать искрящийся напиток и подавать гостям.

Мендельсон пил медленно, смакуя вино как знаток.

— Недурно, спасибо тебе, Эндельман.

— Еще бы! Одиннадцать рублей бутылка.

Десятка полтора стульев, табуретов и низких кресел образовали полукруг, в центре которого восседал Шая, как король среди придворных и вассалов: он расстегнул кафтан, так что полы свесились до полу, открывая атласный жилет, из-под которого торчали два белых шнурка, и сидел, положив ногу на ногу, так, что носок его сапога был на уровне голов окружавших его господ, которые при каждом его слове смиренно склонялись, прерывая свою речь на полуслове, когда он говорил, и ловили каждый взгляд его блестящих черных глаз под красноватыми веками, каждое движение худой желтой руки с обгрызанными ногтями и костлявыми пальцами; он поглаживал длинную седую бороду и коротко остриженные седые волосы, сквозь которые просвечивала розовая кожа.