Воловик покачал головой, вздохнул:

— Я так думаю, Григорий Петрович, — вряд ли да­дут. Ничего в моем станке нет такого особенного. С косыми стыками наша бригада куда труднее задачу ре­шает.

— Ну и как?

— Да вот Шикин одну интересную штуку предло­жил.

Он попробовал объяснить, по привычке заводских людей тут же показал руками, как оно получится, по­искал на директорском столе карандаш и бумагу, не нашел. Григорий Петрович достал лист бумаги, с улыб­кой придвинул стакан с остро отточенными карандаша­ми. Начав чертить и пояснять, Воловик сразу успокоил­ся, а директор взволновался: фрезерная головка! гигант­ский фрезерный станок! Все, что касалось фрезерных работ, было ему близко и, по старой памяти, дорого.

— Так ведь это здорово! — воскликнул он, вникнув в замысел бригады. — Что ж медлить? Оформляйте про­ект, рассчитывайте, — внедрять надо!

Воловик выпрямился, по рассеянности сунул каран­даш в карман пиджака, задумчиво пожевал губами.

— Не знаю, Григорий Петрович, может, лучшего ва­рианта мы и не найдем. А только, кажется мне, есть он — лучший вариант!

Когда он уходил, Григорий Петрович предложил:

— Знаете что, Александр Васильевич, идите-ка сей­час домой! Растревожил я вас, в голове туман... Вер­но? Жену обрадуете, отдохнете.

Воловик удивленно вскинул глаза:

— Ну, зачем же сейчас? Приду вечером, скажу. Это успеется.

Дверь за ним закрылась. Григорий Петрович про­шелся по кабинету, распахнул окно, впустив свежий прогретый солнцем ветерок. От ветерка вспорхнул и полетел со стола лист бумаги с наброском фрезерного станка.

Лучший вариант?.. Может, в этом и проявляется сила таланта. Ведь вот же я сразу ухватился — хорошо, интересно, внедрять! А он еще десять раз перевернет.

Дверь приоткрылась, просунулась голова Волови­ка — лицо красное от смущения:

— Простите, Григорий Петрович, я у вас карандаш стащил.

Протянул карандаш, поклонился и быстро ушел.

Григорий Петрович стоял посреди кабинета и груст­но усмехался. Эх, до чего же хорошо сейчас этому пар­ню! Впереди все ясно, дома жена обрадуется, обнимет — и никаких тревог, ответственности, вот этой томящей неясности и боли... Не оттого ли он так спокоен? Даже домой пойти отказался — зачем, успеется. Если бы с ним, с Немировым, случилось такое — разве он утерпел бы до вечера, чтоб не сообщить Клаве, чтоб не увидеть, как просияет ее милое лицо, и не услышать ее простое: «Ой, Гриша!»

Ему захотелось немедленно позвонить Клаве, — мо­жет быть, обрадуется, скажет что-нибудь ласковое? Нет. Теперь все чаще она торопливо говорит: «Ой, мне сей­час ужасно некогда», — и это «ой» звучит досадливо, небрежно. Что с нею происходит? Спросишь — говорит: «Работы много, и воюю, своего добиваюсь». Но разве это причина, чтоб допоздна пропадать где-то и прини­мать люминал, — иначе не спится?.. С той ночи, когда он увидел ее плачущей, как будто ничего и не произош­ло, но в их жизни невидимо присутствовал Гаршин, и хуже всего было то, что Немиров тут ничего не мог по­делать. Он попытался однажды заговорить, Клава быст­ро сказала: «Оставь. Я сама». Что «сама»? Значит, что-то продолжается? Карандаш хрустнул в его пальцах, Немиров сунул его в стакан, подобрал листок с наброском Воловика и снова невесело усмехнулся, поняв, что завидует этому милому парню, у которого все в жизни просто и ясно.

А Воловик медленно шел по заводскому двору к цеху, и в голове у него еще стоял туман, и очень хоте­лось домой, к Асе. Даже не говорить ничего, а просто побыть дома, поцеловать ее, потащить гулять или в ки­но... А говорить ей ничего не надо. И так она возом­нила невесть что!

Началось с вечеринки у директора. Вернувшись до­мой, Ася у порога кинулась мужу на шею:

— Теперь все будет иначе, Саша, клянусь тебе… все, все будет иначе!

Шляпка ее съехала назад и чудом повисла на ее растрепанных волосах.

Воловик поцеловал ее, усмехнулся:

— А ты немножко пьяненькая.

— Ну и пусть, — пробормотала Ася с самозабвенной улыбкой. — Зато я все, все поняла.

Через минуту, уже в халатике и с полотенцем на плече, она сказала:

— Ты сегодня был одет хуже всех, это ужасно. Мне было так стыдно! Что это за костюм! Мешок какой-то. Пузыри на коленях. Почему ты сам не сказал, что тебе нужен новый костюм?

Он не придал разговору значения, но Ася в первую же получку купила материю и, хотя денег уже почти не оставалось и было неизвестно, как прожить до новой получки, потащила мужа в ателье. Ну и сцену разыграла в ателье Ася! В один миг преобразившись в придирчи­вую, опытную заказчицу, она переворошила все журна­лы мод, замучила вопросами и указаниями закройщика, поспорила о сроках с приемщицей и заведующим, уве­ряя, что костюм срочно нужен для приемов и докладов среди ученых! Воловик краснел, злился и наконец сбе­жал. Ася догнала его и расхохоталась.

— Ну как тебе не стыдно! — попрекнул он Асю. — Какие приемы? И что ты там болтала насчет знаменито­го изобретателя?

— Ты и есть знаменитый, — строго сказала Ася. — И, пожалуйста, не спорь.

А тут завод премировал Воловика за изобретение, и тотчас были куплены желтые ботинки, фетровая шляпа, самые лучшие рубашки и серия галстуков. Воловик лю­бил носить косоворотки, украинские рубашки, а летом — футболки и майки. Стягивать шею воротничками и гал­стуками было для него страданием.

— Да куда я пойду таким петухом? — тщетно отби­вался он. — И зачем мне это? Я ж на себя не похож стал!

— Вот и хорошо,— отвечала Ася. — Ты теперь то в президиуме, то с трибуны выступаешь, — разве можно таким растрепой!

— Так ведь и в президиумах — свои люди, это ж не выставка женихов!

— Саша! — с новыми, властными нотками в голосе прерывала Ася. — Я в твои изобретения не вмешиваюсь, когда ваша бригада собирается? Ну и ты в мои дела не вмешивайся!

Как ни хотелось Воловику поделиться с Асей ошело­мившей его новостью — придя домой, промолчал. Дру­гая бы заметила, что муж какой-то странный, и радост­ный и задумчивый, но Ася как будто и внимания не обратила, только ночью вдруг шепотом спросила:

— А ты меня не разлюбишь теперь, когда ты такой знаменитый?

— Ну что ты выдумываешь, Асенька? — пробормо­тал он. — И какой я знаменитый? У тебя вошел в сла­ву — ну и хорошо, мне достаточно.

Слава действительно пришла к нему.

Однажды в цехе появились люди с киноаппаратами, протянули по цеху провода, установили прожекторы, долго прикидывали, как и откуда лучше снимать Воло­вика и его станок, командовали мастерами и Карцевой. От смущения перед другими рабочими, наблюдавшими съемку, Воловик опускал голову и прятал лицо, но ки­нооператоры кричали:

— Повторяем все сначала! Голову выше! Улыбай­тесь, говорите, чувствуйте себя свободно! Начали!

Воловик стоял измученный, потный от волнения и от жары, пышущей от прожекторов. Его поражало, что Женя Никитин выполнял все указания операторов так естественно, как будто никто его не снимает.

— Веселей, веселей! — кричали операторы. — Шире улыбку, Александр Васильевич, смейтесь, говорите! Внимание, начали!

— Да ну, смейтесь же, Александр Васильевич, нель­зя же так! — шептала Карцева.

Она была очень строга с ним, эта славная Карцева, в чьих руках само собой сосредоточилось все, что свя­зано с пропагандой его изобретения. Иногда ему каза­лось, что он уже совсем не принадлежит себе. Карцева мимоходом сообщала ему:

— Сегодня приедет группа ученых, приготовьтесь де­монстрировать станок.

— Завтра вам делать доклад на металлическом за­воде.

Однажды она сняла его с работы и на директорской машине повезла в Дом технической пропаганды.

Седой инженер, кандидат технических наук, чьи кни­ги Воловик с уважением перелистывал в библиотеке, долго беседовал с Воловиком о его изобретении, его новых планах и о его знаниях.

— Где вы учитесь?

— Этот год нигде.

— Почему?! — огорчился седой инженер и с упреком обратился к Карцевой: — Вот уж это никуда не го­дится!