Мама что-то хочет у него спросить, но он бросает взгляд на часы, которые висят на стене, и говорит:

— Пора!

Звонит. Потом к трубке подходит мама и говорит папину фамилию, год рождения и номер отряда. И наши фамилии. И года рождения. И вдруг мамины глаза расширяются.

— Как? — бормочет она. — Как нельзя? Но… Но я прошу вас! Мы из Москвы четыре часа добирались. Я… тут сложно. Да… хорошо. Простите. Поняла.

Мама садится в кресло, растерянно глядя на нас. Трубку уже берёт тётка в шубе. За ней в очередь встаёт дядька в кожаной куртке.

— Что, — пугается Ирка, — нельзя к папе?

— Можно, — мама нерешительно смотрит на меня, — но… только тебе, Ир. Лизе — нет.

Вот тут на меня как будто потолок обрушился. Я набрала в грудь воздуха.

— Как?! Почему? Что это? Почему так, мама?!

— Не вопи, — просит мама, берёт меня под руку и выводит на улицу. Оборачивается и говорит Косте:

— Слушайте, кого вызовут. Если нас — бегите за нами!

Твёрдая стена

Я просто захлёбывалась яростью.

— Мама, объясни немедленно!

— Лиза… Оказывается… можно только одного ребёнка, понимаешь? Старше двенадцати…

— Одного? Одного ребёнка старше двенадцати, — повторяю я, — так… значит, можно взять меня? А не Иру? А её оставить с Костей. Им же вдвоём веселее. Мама! Мама, почему ты молчишь?!

— Лизочка…

Мама ходит у крыльца туда-сюда. Её губы плотно сжаты.

— Лизочка, ты должна понять…

— Что?! Что ты Ирку любишь больше меня?

— Да не пори ты чушь! Я вас одинаково люблю! Но у Иры важная новость.

— Да?! А у меня их и быть не может? Вы бы хоть спросили!

— Лиза! Но ты же не выходишь замуж! — сердито говорит мама.

— О да… замуж я не выхожу! Точно! Вот! Моя! Главная! Проблема! Теперь! Я! Поняла! Чтобы встретиться с папой, мне надо выйти замуж!

Я со злостью пинаю стену здания. Твёрда-а-я! Мне больно.

— Перестань! — кричит мама.

На крыльцо вышел дядька в кожанке, закурил.

— Перестань, — повторяет она шёпотом, хватая меня за рукав, — так нельзя! Надо думать и о других!

— А тебе не кажется, что этим другим многовато счастья, а, мама?

Я сузила глаза. И смотрю на маму внимательно. Она отводит взгляд.

— Я сделаю всё, что могу, — говорит она шёпотом, — я попробую уговорить дежурного на проходной. Но ты должна понять…

Мама уходит внутрь.

Я тоже делаю, что могу. Я упихиваю свою злость внутрь, как могу. Не ради них — ради себя. Иначе у меня взорвётся мозг.

Мне приходится сильно-сильно прикусить губу. Но слёзы всё равно бегут: кап-кап-кап… На снег. Это нечестно. Не-чест-но!

Тётка в форме

Наконец нас вызвали. Пардон, ИХ вызвали.

Я сую Ирке книги, которые привезла для папы.

— Ну прости, — говорит она, убирая их в свою сумочку, — в другой раз ты.

Я молчу. Я просто ничего не могу ответить на такое. Она пытается меня обнять, но я её отпихиваю.

Костя подъехал к проходной, за которой начинается колония. Там уже стоит очередь. Дядька в кожаной куртке уже тут и курит. Женщины прохаживаются и кутаются в пуховики. Таджики прыгают на месте. Тётка в шубе громко говорит по мобильному.

Костя вытащил из багажника чемодан и сумку. Мама указала на место у самой двери.

— Женщина, — обратился к ней дядька в куртке.

— Нас вызвали! — отрезала мама.

У меня внутри всё дрожало. А вдруг всё-таки пустят? Мама достала паспорт. Из него торчал голубой краешек банкноты. Она встретилась со мной взглядом, кивнула.

— Я постараюсь, — прошептала она, а громко сказала: — Костя! Осторожнее с тем пакетом, пожалуйста! Там бананы. Раздавишь.

У ворот проходной тоже стояла будка, а рядом с ней ходила туда-сюда собака на железной цепи. Из пасти у неё шел пар. К воротам подъехал синий фургон с надписью «Молоко». Его пропустили внутрь. Через некоторое время из калитки вышел усатый дядька в униформе с пакетом молока, вскрыл его ножом, налил собаке в миску. Она принялась жадно хлебать.

Мама порывисто вздохнула. Вдруг открылась дверь проходной, и вышла крепкая тётка со светлыми кудрями, накрашенными розовой помадой губами, которые она сложила бантиком. На плечи наброшена куртка защитного цвета.

— Так! Макаровы!

— Мы здесь, — подскочила мама к тётке и начала что-то объяснять шёпотом.

— Вы что, чокнулись? — закричала тётка на маму и сунула ей паспорт обратно. — Заберите ЭТО. Тут же камеры везде, я из-за вас места рабочего лишусь, вы вообще думаете, что творите? Вы меня потом на работу возьмёте?

— Ну простите, у неё день рождения был на той неделе, они уже несколько месяцев не виделись, она младшая, ему без неё так плохо, — бормотала мама.

— Слушайте, правила — это правила. Всё! Сумки будем заносить?

— Костя, — прошептала мама, отворачиваясь.

Она вытащила деньги из паспорта и отдала мне.

— Косте отдашь, это на билет. Купите мне обратный.

А я стояла и смотрела на эту тётку в форме. Которая не пускала меня к папе. И мама стояла и смотрела. Мне хотелось, чтобы она заметила, как я сейчас прожгу её взглядом насквозь, как в её куртке защитного цвета будет дырка! В ней самой будет дырка!

Но ей было всё равно.

— Вы долго будете ещё стоять? — закричала она маме. — Если не хотите, пропустите других.

— Да как же, — пробормотала мама и схватилась за чемодан. Костя забрал его у неё и потащил в проходную. Ирка тоже взялась за пакеты.

У Ирки было скорбное выражение лица, но я знала — это для видимости. Она радовалась предстоящей встрече с папой. А мне радоваться не позволили. Я взяла какую-то сумку и тоже поволокла в проходную. Косте можно, а мне нет?

Мама вырвала сумку на пороге.

— С ума сошла? Она тяжёлая!

Но я молча, сдерживая слёзы, заволокла внутрь эту тупую сумку, а потом уселась на неё.

— Может… — нерешительно начала мама.

— Не может, — отрезала тетка, просовывая их с Иркой паспорта в маленькое окошечко за стеклом и толстой решёткой. — Если так хотите эту провести, оставьте старшую!

Ирка вскинулась. Мама покачала головой и положила руку мне на плечо. Но я спихнула её и выскочила на улицу.

Костя вышел за мной. Дверь захлопнулась. Мы с Костей уселись в машину: он на своё место, я за ним.

— Сядь за Иркиным, — попросил он, — я своё хочу опустить.

Мне было всё равно. Я могла бы и на улице посидеть, прямо на снегу. Какая разница? Мне не холодно, потому что и в груди, и в животе, и в пальцах ног и рук — везде у меня был тот же холод, что на улице.

Я ненавидела Ирку.

В голове мелькнула дурацкая мысль: может, таджики тоже кого-то ужасно ненавидят, и им поэтому не холодно на таком морозе в тонких джинсовых куртках?

Часть 12

В машине

— Обидно, да, — сказал Костя, зевая и вытягиваясь на своём кресле.

— Даже не представляешь себе насколько, — еле выговорила я.

— Почему не представляю?

Я покосилась на него. То есть на его затылок. Какой же он… Ну неужели всё надо понимать буквально? Или он издевается?

— Потому что у меня было что папе рассказать! — выпалила я.

— Это понятно, — кивнул он, закидывая руки за голову.

— Ну, конечно, не такое важное, как у вас с Ирой.

Я старалась говорить ровно, но всё равно получилось язвительно.

— Да и у нас неважное, — сказал Костя, — это Ирке важно. А если ваш отец не разрешит мне на ней жениться, я её украду. Поможешь?

— С удовольствием, — буркнула я, — очень она мне нужна.

Помолчала и добавила:

— Зря ты сказал, что у вас неважное. Я бы хоть за дело мучилась.

— Может, ты своё в письме опишешь?

— Да не могу! — взорвалась я. — О живом человеке хочу рассказать! О маленьком! У меня слов не хватит. Тут показывать надо! Изображать. А ещё… Ещё хочу сразу видеть папины глаза, понимаешь? Он же удивится, что я к ней хожу.