«А кстати, знаешь ли, Бог! Это нечестно!! Во-первых, почему Ирке одной столько счастья? А во-вторых… Она у папы всё одеяло на себя перетянет! Всё папино внимание! Только и разговоров будет о том, как и где им пожениться (хотят небось камерную свадьбу), и кого позвать на свадьбу (но при этом позовут сто тысяч человек), и где купить платье (пышное и белое, как торт) или торт (пышный и белый, как платье), а может, заказать самый раскрасивый лимузин (он же — самое дикое уродство на свете), ну, в общем, хватит тем, что уж…»

Признаюсь: мне очень захотелось, чтобы Ира к папе не попала. Пусть она забудет дома паспорт! Или не вытащит из кармана куртки телефон, а её обвинят в том, что она хотела пронести его к папе, и не пустят!

Мама же останется с папой и сможет с ним поговорить. Но я-то, я? Когда я смогу рассказать ему о Кьяре, о том, как играю с ней в оркестр, колошматя половниками по кастрюлям, и как целую её ушки, а они нежные, как крылья бабочки? И как она меня жутко любит и не хочет отпускать каждый раз. И кричит: «Лиса! Лиса плисла!» («Лиза! Лиза пришла!») Она — моё маленькое сокровище, и как же я хочу рассказать о нём папе и видеть при этом его глаза, а не белую равнодушную бумагу!

Про Андрюху я бы с ним посоветовалась. Пусть папа подтвердит, что он полный придурок, раз мечтал связаться с Фоксом!

О том, как я пошутила про сациви на своём дне рождения, и как бабушка засмеялась, хотя всем хотелось плакать. И как мы за руки взялись (про облако не буду, мне не пять лет, чтобы такое рассказывать, хотя интересно — видел бы он это облако или нет?).

О песне «Семь слёз»! Он наверняка её не слышал, но я ему расскажу, как заказала для него песню на радио! Мы, может, посмеялись бы опять, споря, кто танцует на сцене — дядька или тётка? «Шевелюра как у тётки», — скажу я. «Угу, но фигура-то мужская!» — заспорит папа.

И когда мне об этом говорить, если весь эфир забьёт Ирка со своей дур-рацкой свадьбой!

Я ехала и страшно злилась. Даже не могла заснуть. Ира задремала, мама давно спала. Костя всё-таки сделал музыку потише.

— Красиво, — сказал он, кивнув на деревья за окном.

Я повернула голову. Деревья тянулись к дороге, изгибаясь арками. Недавно прошёл ледяной дождь, заморозил ветки и пригнул их к земле. Ничего красивого не было в этих деревьях. Они были жуткими. Просто отвратительными.

Чтобы их не видеть, я стала смотреть на луну. Она горела, как золотая монетка, втиснутая в чёрное пластилиновое небо. А потом будто покатилась за нами по верхушкам тёмных деревьев, не побитых ледяным дождём. Мне показалось, кто-то следит за мной одним глазом.

«Пусть она не попадёт, а? — прошептала я этому кому-то. — Зачем ей туда вообще? У неё теперь есть Костя. Она нас всех на него променяла. А папе эти чудненькие новости вполне может и мама передать».

Приехали!

Когда я проснулась, мы ещё не доехали. За окном рассвело. У меня очень замёрзли ноги и затекла рука. Мы проезжали какую-то деревеньку. Из труб валил голубоватый дым, да и сам снег казался голубым. За деревьями виднелся большой бледно-розовый круг.

— Это солнце? — тихо спросила я у мамы.

— Луна! — ответил Костя. — Солнце сзади!

Ирка фыркнула. Я почувствовала, что меня укачивает, но промолчала. Хватит с меня насмешек этих двоих.

— Будешь?

Мама протянула мне йогурт в бутылке. Он неожиданно оказался тёплым.

— Грела тебе в руках, — объяснила мама.

— Спасибо.

— Это Костя всем купил перед отъездом.

Я отвернулась к окну. Нам теперь по гроб жизни надо будет Костю благодарить?

— Приехали! — сказал Костя и свернул с большой дороги на сельскую.

За окном была обычная деревня. Покосившиеся домики, тёмные заборы, собаки, лающие за ними, тётка, закутанная в платок.

А потом мы подъехали к кирпичному зданию. В торце — будка и шлагбаум. Перед ним стояли красные «жигули». За шлагбаумом — внутренний двор. В его конце — ещё одно небольшое здание, с крылечком под козырьком. Мама сказала, что в том здании — проходная, за ней — колония. А в большом кирпичном — комната ожидания. Вход в неё сбоку, а не через будку в торце. Мы должны пойти туда, подать заявки на встречу с папой и ждать, пока нас к нему пустят.

Все эти здания были мрачными, а охранник из будки что-то кричал на таджиков, которые вылезли из красных «жигулей». Таджики непонимающе переглядывались и прятали руки в карманы джинсовых курток. Не знаю, в чём виноваты они перед охранником, но одеты они были точно как психи: кто в такой минус выйдет на улицу в джинсовых куртках с отворотами из белого искусственного меха?

А может, им больше не в чем? На секунду у меня сжалось сердце — то ли от стыда, что у меня есть в чём, то ли от жалости, — но потом я посмотрела на проходную, за которой начиналась колония, и оно радостно забилось.

Ещё чуть-чуть, и я увижу папу. Ещё капельку — и я его обниму!

Приехали?

— Мам, смотри, твой язык, — сказала Ирка, кивнув на горшок, из которого бодро торчали длинные и широкие тёмно-зелёные листья.

Мама оторвалась от заявления, в котором перечисляла вещи, привезённые папе, и стала писать просьбу пустить нас с Иркой на краткосрочное свидание, а её — на долгосрочное.

— Угу, — сказала она, — сансевьера. Ир, дай свой паспорт.

— Почему мамин? — спросила я шёпотом.

— Тёщин язык, — пояснил Костя и подмигнул Ирке.

Я отвернулась, хотя смотреть было не на что.

Маленькая комнатка. Два пыльных дивана и несколько табуреток. Стол, за которым сидит парень и читает книгу про йогу. Спортивный такой парень, в футболке, руки накачанные. Носатый очень, а так — почти симпатичный. Спокойный такой, вежливый. Он выдал нам бланки для заявления, то есть обычные листки бумаги, на которых мама написала: «Заявление, прошу разрешить мне свидание…», ну и так далее.

В углу тихо шипел телевизор с серым экраном.

— «Войну микробов» показывают, — сказал Костя, кивая на экран.

Ирка хихикнула.

Ещё там было несколько тёток, они тоже пришли на свидание. Одна, в длинной шубе и вся в кольцах, сказала, что приезжает в последний раз. Следующий — на воле.

Мама посмотрела на неё долгим взглядом. Потом снова начала писать.

В комнате было две пары часов — настенные и будильник на телевизоре. Обе показывали неправильное время. Может, тут им, в колонии, всё равно, сколько времени? Интересно, как ориентировался парень, который читал про йогу? Дело в том, что мы ждали девяти часов.

В девять он позвонит по телефону и спросит разрешения, чтобы мы назвали свои фамилии. Мы назовём фамилии и к кому идём, а потом нам позвонят по тому же телефону и скажут, что можем идти к проходной. У них тут всё так — сплошные разрешения и порядки. Мама всё время в напряжении.

— Этот парень тоже заключённый, — прошептала Ирка, — видишь, на нём одежда такая.

— Откуда ты знаешь?

— Мама сказала.

— А папа… тоже так может работать?

— Нет, он в колонии. А этот на поселении. Живёт в общежитии. Работает в тюрьме. Потом его отпустят, и он уедет.

— А как туда попасть?

— Сложно. Мама говорит, не раньше мая. А то и сентября.

У меня в сердце стало холодно, но я постаралась этот холод придушить.

— Погоди! Если ты на поселении, можешь разгуливать, где хочешь?

Парень отрывается от книги и улыбается мне. Он обычный, темноволосый, только нос крупный. И взгляд нормальный, добрый. Даже и не скажешь вот так по человеку, что на самом деле он в тюрьме сидит.

Я прикусила язык. А по папе скажешь, что ли?! Я его давно не видела, но уверена — он нормальнее нормальных!

А парень сказал:

— Я не могу разгуливать, где хочу.

Значит, слышал мои слова. Я смутилась, но он правда был удивительно спокойный, потому что принялся объяснять:

— У нас перекличка каждые два часа. Проверка. Во дворе. Но, конечно, свободы побольше, чем у ваших. В магазин можно ходить. Хотя там мало что есть. Вот яиц нет, например, представляете?