Я ей понравилась! Кто-то запел у меня внутри, загорланил дурным голосом весёлую песню. Понравиться самому прекрасному человеку на свете! Это же счастье на год вперёд!

Папа, папа, папа…

Но счастья на год вперёд не вышло. Пришла мама. Не с бледным, а просто с серым лицом. И сказала, что апелляцию отклонили. И что папу перевели в колонию. Увезли. Ночью на поезде.

И теперь у него в жизни будет такое пятно. Его признали виновным. В том, чего он вообще не совершал! И теперь его везут как бы наказывать. За то, в чём он не виноват. И наказание будет долгим… Даже если половина срока. Всё равно — долго.

Я заплакала.

— Костя сказал, в колонии условия лучше, чем тут, — бесцветным голосом сказала мама.

— Гад он, — буркнула я, утирая слёзы, — тут горе, а он умничает. У нас есть апельсины?

— Зачем?

Но я уже встала и подошла к пластиковой этажерке, на которой мы храним фрукты. Пошуршала пакетами. Вытащила лимон, вернулась с ним за стол, начала резать.

— Лиза, перестань!

Но я резала и резала, тоненько, дольку за долькой.

— Перестань, я сказала!

Я тогда схватила горсть этих долек и сунула в рот. Кислота опалила горло, и я зажмурилась. Зажмурилась и заревела.

— Ну, ну, — мама пересела ко мне и стала гладить по плечу.

Когда она притронулась ко мне, я вдруг вспомнила, как засмеялась Кьяра, когда я выплюнула её палец. Это было дико странно — плакать, но слышать смех.

— Знаешь, — сказала мама задумчиво, — а колония недалеко… Можно ездить на машине. И даже оставаться на ночь. Там специальные комнаты. С кроватью и даже с телевизором. Так что, в общем-то, прав Костя. Условия там лучше. И есть какие-то занятия. А то он тут сидит целыми днями, в потолок смотрит. Просто мы-то хотели, чтобы его оправдали… не вышло.

Мама закусила губу.

— А я могу к нему поехать?

— Конечно.

— А когда?

— Как только он устроится…

Мы помолчали. Смех Кьяры утих во мне. Но и слёзы тоже…

Плохо без папы. Горько за него. Страшно, как он там? И жутко — на сколько он там?

— Точно ничего нельзя сделать? — спросила я.

— С обвинением — нет.

— А просто?

— Ну вот — поедем же.

Мама оглянулась.

— Вещи ему отвезём. Еды. Там же ничего нет. Порядки узнаем.

— Я — хоть сейчас, — кивнула я.

Мама, конечно, плакала ещё вечером. Такие вещи непросто принять. Да ещё и маме. Которая всегда могла что-то сделать с окружающим миром, как-то его изменить. А тут — такое бессилие. Она плакала по ночам ещё неделю. Иногда я подходила к ней, гладила по плечу, укрытому одеялом без пододеяльника. Иногда оставляла её в покое.

А потом папа нашёл возможность позвонить и сказать, что у него всё хорошо. У нас появился папин номер. Это была маленькая, но связь. Мама почти перестала плакать и наконец запихнула одеяло в пододеяльник. Правда, не погладила его перед этим. Но так она поступала и при папе.

Все наши разговоры теперь стали касаться только поездки к нему.

Часть 10

День рождения

Нам всем стало легче, когда у папы появился телефон. Он его делил с другими людьми. И иногда звонил. Больше всего он звонил маме. Вечерами они могли долго переговариваться. Ира обижалась. Звонит мне и спрашивает:

— Что, разговаривают?

— Ага…

— А мне не звонил.

— Значит, не мог, — сердилась я.

Я бы, кстати, и сама обиделась. Если бы не Ирка. Она так глупо папу ревнует. Сразу понимаешь — это неправильно. Если человек заперт в четырёх стенах с кучей народу и имеет ма-а-а-а-але-енькую возможность позвонить, то пусть он звонит кому хочет! Хочет маме — пусть маме. Ирку-то я тоже понимаю. Она по нему ужасно тоскует.

— Да они про вещи в основном разговаривают, — утешаю я её.

— Я бы хоть и про вещи, — бормочет она, — хоть на секундочку!

Мы вздыхаем. А потом папа звонит. Сначала ей, потом мне. Он говорит вполголоса. А я стараюсь отвечать бодро, хотя у меня по щекам быстро-быстро бегут слёзы.

На следующей неделе был мой день рождения. Исполнялось тринадцать. Я не собиралась его отмечать. Заранее предупредила маму. И Ирку.

— Без папы, — сказала я им, — ни за что.

Если честно, я боялась, что Ирка обидится — она-то свой отмечала, на январских каникулах. Ирка и обиделась.

— Папа просил меня отметить, — сказала она.

— Я тебя ни в чём не обвиняю, — ответила я.

Правда, внутри я слегка… ну, не то чтобы злорадствовала. Это было похоже, как Ирка на диете сидит. Она мне сама рассказывала. Вроде завидно, что все десертами объедаются. Но ведь можно прошептать: «Ешьте, ешьте… превращайтесь в жирдяев!»

Папин голос

Звонит папа. Я слушаю его голос. Даже не слова, которые он говорит, хотя они тоже важны. Но сначала я слушаю голос. В этот раз он будничный. Как будто папа — на даче, только что погулял с собаками, заварил кофейку, намазал хлеб вареньем и подсел к компьютеру. И вдруг вспомнил что-то важное и, чтобы не забыть, звонит мне.

— Муськин-Пуськин. Надо отметить день рождения.

— Без тебя — ни за что!

— Нехорошо получится. Если помнишь, у бабушки день рождения следом за твоим.

— Ну и что… Пусть она тоже не отмечает!

— Муськин, это неправильно. Знаешь, день рождения — это возможность встретиться. Увидеться друг с другом. Я хочу, чтобы вы там… встретились…

Тут у папы сломалась будничность в голосе. Он осип. И замолчал. И только поэтому я сказала:

— Хорошо.

Буднично. А слёзы проглотила.

Непраздничный праздничный стол

На столе были: запечённая курица, сациви, лобио, оливье, сёмга, колбаса, селёдка, маринованные опята, свёкла с черносливом, а может, и с чесноком… если честно, мне было наплевать.

Праздновать мой день рождения мы собрались у бабушки. За большим столом, который обычно раздвигаем. А сейчас, без папы, мы его не раздвинули. Потому что кое-кто из родственников заболел, а кто-то просто не смог выбраться; в общем, все и так уместились за нераздвинутым столом.

И меня это страшно злило. Я только и смотрела на место возле серванта с фотографиями и статуэтками, привезёнными дедушкой из разных стран, где всегда сидел папа.

— Лиза, попробуй грибы, — сказала бабушка, — дедушка их сам собирал.

Я мрачно кивнула.

— Перестань! — ткнула меня в бок Ирка. — Некрасиво.

«Плевать, — подумала я, — двести тысяч раз мне на всё это плевать».

И дала себе клятву: ни разу не улыбнусь. Пусть они знают: я на папиной стороне. Я не предатель, который может смеяться, пока где-то там заперт дорогой тебе человек.

Хлеб

А потом бабушка принесла хлеб. Обычный батон, порезанный на ломтики. Она принесла его в полотенце. У бабушки есть один фокус — она рассказывала Ирке, когда та только начинала жить с Костей. Нужно заморозить батон, а потом разогреть его десять минут в духовке. И тогда он станет как из печки. И вот бабушка внесла в белом с синими полосками полотенце горячий батон, и каждый взял себе по кусочку. Все передавали батон по кругу. Когда очередь дошла до меня, я не смогла удержаться и тоже взяла ломтик. Хотя у меня на тарелке ничего не было, кроме двух опят, к которым я так и не притронулась.

Хлеб пах детством, дачей, дачными книжками в скрипучем шкафу, дедушкиным верстаком, первой земляникой, канавой, где мы с Иркой устраивали то домик, то лабораторию, винтиками, которые мы собирали, чтобы смастерить себе настоящий вертолёт и улететь, велосипедами, мокрым песком, электричками, на которых приезжали родители. Хлеб пах счастьем.

И вдруг я подумала, что на тарелке у каждого — кусочек тепла. Огромного тепла, которое мы разделили. И сейчас это тепло потихоньку поднимается вверх. И образует большое тёплое облако. Мне даже показалось, я вижу это тёплое облако над нашими головами.