Степанов осмотрел подходы к бане и остался доволен. С одной стороны — от крайней избы до самого леса шел сплошной кустарник, с другой — огороды.

Соседняя изба — развалюха с разбитой крышей и заколоченными окнами — стояла справа. В ней никто не жил. Кругом было тихо и безлюдно. Деревня казалась вымершей.

В бане было сыро, пахло копотью и березовыми вениками, свет сюда проникал только через щелистые двери.

Архип, впуская разведчиков в баню, шепотком, как бы успокаивая, бормочет:

— Сейчас, сейчас, сынки, все будет чередом и в аккурате. Вы только постойте чуток спокойно, не то головы порасшибаете. Я тут зараз дверь прикрою и огонек зажгу. Давеча припас.

Архип на ощупь извлекает из-под лавки какую-то дерюгу, завешивает дверь и озябшими руками зажигает малюсенькую плошку с маслом. Баня еще хранит тепло: в ней недавно мылись.

Разведчики снимают с себя груз, намокшие ватники и блаженно усаживаются на чистые, пахнущие мылом скамейки, вытягивая затекшие и натруженные ходьбой ноги.

Жиденький коптящий огонек потрескивает, мигает, вырывая из темноты части прокопченных стен, наглухо заколоченное оконце, усталые, обветренные и осунувшиеся лица разведчиков. Богданов сразу же укладывается на полок, положив под голову длинные сухие руки, замолкает. Тепло морит, усталость клонит ко сну, мысли текут вяло. Ни у кого нет желания ни двигаться, ни говорить.

Только Архип не унимается и продолжает хлопотать. Делает он все несуетно (и откуда только силы берутся у этого тщедушного деда?). Он по-хозяйски раскладывает на теплой каменке ватники, скрюченными пальцами поправляет чадящую коптилку и, усевшись напротив дремлющих разведчиков, сочувственно посматривает на их усталые лица.

Радостно на душе Архипа. Нужен он еще людям, нужен. Может, и пользу принесет какую. Архип облегченно и шумно втягивает в себя воздух. От намокшей одежды на каменке начинает идти пар.

— Намаялись, наголодались, сынки, вижу. Теперь бы вам поесть в самую пору, — вздыхает он, комкая в руках шапку. — Вдосталь-то, поди, давно не едали.

Разведчики молчат. И лишь Степанов, словно очнувшись, с трудом приоткрывает глаза и, поправив надвинувшуюся на глаза шапку, тихо говорит:

— Да ты, Архип Семенович, не беспокойся. До утра потерпим, нам ведь не привыкать. Закури-ка вот лучше.

Степанов передает Архипу кисет с махоркой. Кутасов смеется, язвит:

— Во сне блины есть будем!

— Ну, блинами я вас угощать не буду, — добродушно говорит Архип, прикуривая, — потому как их у меня нет, а вот картошки раздобуду. Уж не обессудьте, чем богаты, тем и рады.

Архип вздыхает и, вставая, протяжно кряхтит:

— Эх-хе-хе! Житье наше тяжкое. Немцы все под метелку выгребли, чтоб им ни дна, ни покрышки, окаянным! Чтоб они на том свете на медленном огне жарились. Все у нас тут, окромя старосты да полицаев, впроголодь живут. Все, что было запасено впрок, немчура отобрала. Пусто, хоть шаром покати. Помирать впору.

— Зачем нам помирать, мы еще поживем, Архип Семенович, да еще как жить будем! Вот только фашистов прикончим. — Степанов обнял деда.

— Да, сынок, только бы дожить до этого светлого часа. Ну, так я пойду, старухе покажусь, да картошки наварю. — И, надев свою бесформенную шапчонку, Архип как-то смущенно чихнул в кулачок и добавил:

— Только я баньку-то легонько замкну, а то не дай бог кого-нибудь ненароком занесет. А вы огонек на время задуйте. Так-то вернее будет.

— Поступай, Архип Семенович, как знаешь, — доверчиво отозвался Степанов и принялся скручивать козью ножку. Его мучила дремота. Проскрипели ржавые петли двери. Архип ушел. Слышно было, как он навесил замок и засеменил в избу.

В бане стало тихо, только мелкий дождь сыпал и сыпал по крыше. Богданов во сне шевелит губами и похрапывает. Слышится приглушенный голос Кутасова:

— Тимофеич, а Тимофеич, как бы этот божий человек не подвел. Мы ведь тут все равно что в мышеловке.

Степанов молчит.

— Тимофеич, ты меня слышишь? — не унимается Кутасов, ворочаясь на полке.

— Да слышу, отцепись ты, — нехотя отозвался Степанов, — спи… — И, помолчав немного, продолжал: — У Архипа двоих сыновей фрицы убили, хозяйство разорили, дом сожгли. Он в чужом доме живет. Так что у него с немцами свои счеты. А держать язык за зубами он умеет.

— Ну смотри, командир. А что, в деревне немцы есть?

Степанов ответил не сразу. Он еще несколько раз глубоко затянулся.

— Архип говорил — нет. Тут два полицая да староста командуют, но сегодня немцев нет, а завтра могут и быть. — Степанов помолчал, а потом добавил: — Ну, да хватит скрипеть, угомонись и отдыхай, пока деда нет. Я подежурю.

Он вышел в предбанник и уселся на чурбан. Здесь было прохладно и тихо, лишь сквозняк шуршал развешанными по стенам сухими вениками.

На дворе заметно стемнело. И все же в щели между дверью и косяком можно было видеть небольшую приземистую избу Архипа. Она прижалась к земле, словно боялась, что ее снесет ветром. К ней примыкал ветхий поднавес и сарай, возле которого стояла небольшая поленница дров. В подслеповатом окне избы мигал слабенький огонек.

Степанова клонило ко сну. Уже которые сутки он спал урывками. Он стряхнул с цигарки пепел и с удовольствием затянулся.

Часа через полтора в предбанник вышел всклокоченный осунувшийся Богданов.

— Почему не спишь? — стряхнув оцепенение, спросил, Степанов.

— Покурить захотелось, да знобит что-то.

— Да ты и в самом деле болен. Что же ты молчишь, голова садовая?

— Живот меня мучает, да и устал, видно.

— Значит так, — Степанов протянул Богданову «бычок» и положил руку на плечо. — Значит так, оставим тебя здесь под присмотр Архипа, а к дороге пойдем с Кутасовым. А обратно зайдем за тобой. Договорились?

— Нет, Тимофеич. Не такой уж я больной, чтобы тут отлеживаться. Вот денек отдохнем — и все будет в порядке.

— Ну, решай сам,

Потом они стали вспоминать, как действовали в тылу врага в июне — августе 1942 года, когда впервые были заброшены с разведывательными заданиями.

— Вот кончится война, учиться с тобой пойдем.

— Знаешь что, Константин, — вдруг признался Степанов, — когда в сорок втором году тебя в первый раз включили в мою группу, сомневался я, подойдешь ли. Мне тогда показалось, слаб ты будешь для такого дела, да и молод. А потом понял — ошибался. И очень рад.

— Спасибо за добрые слова, — растроганно ответил Богданов, поглаживая небритые, ввалившиеся щеки.

Ему была приятна похвала Степанова. Он знал, что этот отважный и суровый на вид, а в сущности добрый человек был скуп на похвалу. Мало и редко с кем делился своими думами. Редко шутил.

Богданов погасил окурок. Степанов дружески подтолкнул его в спину и потребовал:

— А теперь иди отдыхай.

И тут вдруг до них донеслись тяжелые, шлепающие по грязи шаги: кто-то направлялся к дому Архипа. На крыльце неизвестный споткнулся, потом, сквернословя, толкнул скрипучую дверь и вошел в избу. Где-то проскрипела телега, послышалась ругань.

— Кто бы это мог быть? — пробормотал Богданов, поеживаясь.

Степанов встал, нащупал в темноте автомат и положил рядом.

— Ты что, Тимофеич? — недоумевающе подивился Богданов.

— Так, на всякий случай. Не все же от Архипа зависит. — Степанов снял с каменки ватник, накинул на плечи. — В случае чего мы этим полицаям вместе со старостой ноги узлом завяжем. Это факт.

— А как же с операцией на дороге? — шепотом спросил Богданов.

Степанов недоумевающе посмотрел на друга.

— Да при чем тут операция? Надо будет — все болото на карачках проползем, а задание выполним. Или у тебя другое мнение?

— Разве об этом речь? — поморщился Богданов. — Что-то мы чересчур осторожные стали. А может, Тимофеич, я все же схожу взгляну? Вдруг немцы? А мы сидим тут взаперти.

— Полно ерундить-то. Надо будет — сам схожу.

— Кто же все-таки у Архипа и о чем они там толкуют? — терялся в догадках Богданов, то и дело посматривая на командира.