Петлюровец показал на окно:

— Разве не видишь? Санитарный поезд прибыл.

Владимира проводили в пассажирский вагон.

Главный врач — худой, лысый, в пенсне — заканчивал ужинать. На столике стояла бутылка коньяку.

— Ты что же, любезный, фельдшер?

Владимир вытянулся:

— В нашей австро-венгерской армии такого звания нет. Я санитар.

— Так ты, значит, австро-венгерский пленный?

— Так точно, ваше благородие.

— Мне передали, ты умело действуешь… А жаль, что ты не фельдшер и что астрияк.

— Словак, вашескородие.

— Ну, черт с тобой, все равно. Садись за стол. Ешь!

От коньяка Урасов отказался («голоден, опьянею»), но поел как следует. Врач выпил еще коньяку.

— Слушай, словак, а пожалуй, я дам тебе медикаментов на дорогу.

— Отберут все равно…

— Не отберут, получишь бумагу.

Так Урасов нежданно-негаданно стал обладателем петлюровской охранной грамоты на украинском языке. В ней говорилось, что медикаменты выданы санитарным отделом атамана Петлюры фельдшеру Браблецу для оказания медицинской помощи группе военнопленных, следующих на родину.

С такой грамотой Урасов смело ходил к комендантам и всевозможным начальникам и в конце концов пересек австро-венгерскую границу.

…Потрепанные и грязные пассажирские вагоны февраля девятнадцатого года. Они скрипят, покачиваются, стонут. Поезд идет на Дебрецен. В вагонах — бывшие военнопленные и сопровождающие — представители австро-венгерских властей. У них — альбомы с фотографиями тех, кто находится в русском плену. Показывают, спрашивают: кого знаете, где он сейчас, чем занимается. Не нравятся Урасову эти сопровождающие. В Дебрецене наверняка загонят всех в «карантин», будут проверять. В сумерках, когда поезд с натугой преодолевал подъем, Урасов спрыгнул, скатился вниз, под откос. Было уже темно. Зашагал вслед поезду по шпалам. Накрапывал дождь. Сильней и сильней. Он лил всю ночь. К рассвету, промокший до костей, Урасов добрался до станции Горонда. Вокзал пуст. Поезд на Будапешт отправится через четыре часа. Надо воспользоваться этим временем, чтобы хоть кое-как обсохнуть. Побродил немного по прилегающим к вокзалу улицам, суша одежду теплом своего тела. Ехать сразу в Будапешт, не зная обстановки, рискованно. Поэтому взял билет до Хатвана: там много русских, работающих на сахарном заводе, легче затеряться в случае беды.

Наконец подали поезд. В купе сели четверо. Супружеская пара и еще двое мужчин. Владимир бросил быстрый, оценивающий взгляд. «Срисовал», как говорят. Одеты хорошо. Двое мужчин — один худощавый, второй пухлый и мягкий, как подушка, — подозрительно покосились на незнакомца: его помятый, сырой, видавший виды костюм вызвал гримасу. У худого в петле жилета матово поблескивала золотая цепочка часов, на пальцах толстяка — два дорогих перстня. «Ну и компания!» — подумал Урасов.

Он закрыл глаза. «Притворюсь дремлющим, чтобы не было расспросов». Все же толстяк улучил момент:

— В Будапешт направляетесь?

— Нет, в Хатван.

В разговор вступил худой:

— Позвольте спросить, вы, кажется, не венгр?

Урасов посмотрел в упор. «Черт тебя возьми! На шпика похож».

— Я словак. Еду в Хатван, домой.

И тут — надо же случиться такому! — толстяк заговорил по-словацки. А Владимир ни слова по-словацки и не знал!

Ничего не ответил, промолчал. Соседи по купе смотрели на него вызывающе: ага, попался!

Поезд подошел к очередной станции. Купе опустело: все, кроме Урасова, направились в вокзальный буфет.

Владимир настороже. «Если появится полиция, попробую убежать под вагонами: тучные полицейские под вагоны не полезут». Встал в тамбуре, незаметно оглядывая перрон.

Двое вернулись из буфета. Поезд тронулся. За вокзалом мельком увидели шествие с красными знаменами. В чем дело? Новый пассажир в купе рассказал, что в Будапеште коммунисты борются за власть. Это было неожиданно.

Впрочем, Владимир и бровью не повел. «Может, провокация?»

Двое, ходившие в буфет, едят апельсины. Толстяк говорит пренебрежительно:

— Этих смутьянов быстро усмирят.

И вновь — подозрительные, недружелюбные взгляды в сторону Урасова.

Вечером, около шести, прибыли в Мишкольц. И здесь на улицах — демонстрации, красные флаги, вокзал тоже в кумаче! Мишкольц — рабочий город. Значит, действительно венгерский пролетариат поднялся! Толстяк и худой снова вышли. А когда возвратились, вид у них был мрачный, с пальцев толстяка исчезли перстни. «Спрятал, испугался!»

Владимир воспрянул духом. А в Хатване, где весь вокзал был запружен народом и гремели революционные песни, ему стало совсем весело. В Хатване соседи Урасова уже не вышли на перрон за новостями: все было и так ясно. Они угрюмо молчали. Вид у них был до крайности растерянный.

Урасов приткнулся к стенке купе и задремал. Проснулся на рассвете, когда поезд подходил к Будапешту. Толстяк и тот, который был с цепочкой («А где же она? И ее нет!»), бодрствовали. Видимо, не спали всю ночь. Когда показался вокзал, все повернулись к окнам: а тут какая обстановка? Урасов увидел на фасаде здания большой яркий плакат: рабочий перекрашивает парламент в красный цвет.

Тогда, в девятнадцатом

Об этом плакате Урасов вспоминал часто. Красный парламент. Грандиозно! Сколько отдано сил делу, которое наконец восторжествовало на венгерской земле! И словно специально выбран весенний март: в его солнечных лучах так ослепительно кумачовое половодье в городах и селах.

У Владимира было такое ощущение, будто он и не расставался со старыми товарищами. Задания так и сыпались — самые разные, самые неожиданные, все — срочные. Спустя много лет Урасов осознает: то, что поручалось ему весной и летом девятнадцатого года, пригодится в будущей работе дипкурьера. Будущей… А пока Владимир и не подозревал об этом будущем. Просто сам собою накапливался опыт, который потом выручит не раз и не два.

Память у Урасова отличная, но, воскрешая события, он все-таки проверяет себя:

— Так, дружище Бен?

Бен — Бенедикт Хайду, боевой соратник Владимира, работавший в секретариате Бела Куна. После падения красной Венгрии он (как и Урасов) сложными и опасными путями пробрался в Советскую Россию, стал москвичом. И, естественно, Урасов и Хайду часто навещали друг друга.

— Так, Володя, — кивает Бенедикт. — У нас было много радости и было много трагического. Незабываемо и поучительно.

…По календарю — сто тридцать три дня красной республики. По пережитому — гораздо больше. Вот лишь некоторые эпизоды того, девятнадцатого года.

Венгерская Красная Армия сражалась на фронте против войск интервентов, бросившихся душить Советскую республику на Дунае. А с внутренней контрреволюцией ожесточенно бился вместе с другими патриотами отряд под командованием Тибора Самуэли. Отряд состоял из интернационалистов: русских, венгров, югославов, чехов.

…Тревога! Бойцы отряда быстро занимают места в вагонах. Погружены винтовки, пулеметы, боеприпасы. Тибор Самуэли — в кожаной куртке, с маузером — машет машинисту: «Давай!» Поезд мчится в Дьер. Там — контрреволюционное восстание. Дьер уже был совсем близко, когда Самуэли приказал остановиться. Прошел по вагону, приблизился к Владимиру.

— А ну-ка, Урасов, — на вокзал в разведку, узнай обстановку. Может, нас там поджидают с гостинцами…

Урасов спрыгнул на землю, осмотрелся. В темноте тускло белели рельсы, впереди никого не видно. По рельсам не пошел, а свернул с полотна.

…Вокзал. Монархисты, перехватившие телеграмму, уже поджидали революционный отряд Тибора Самуэли. В кассовом зале на деревянном диване сидел «наблюдатель». Солдатская шинель. В руках — винтовка. План восставших: встретить отряд Тибора, завести его в засаду и уничтожить перекрестным пулеметным огнем.

«Наблюдатель» неумело скручивал козью ножку, когда в зале появился Урасов. Это не местный! Караульщик от неожиданности едва не вскинул винтовку, но спохватился, вновь принял непринужденную позу.