…Далеко убегает в поле тропинка, шуршит под босыми ногами взрыхленная земля да похрустывает сухой прошлогодний валежник.

Широкими взрослыми шагами ступает рядом с братом Филипп. С наслаждением вдыхает свежий воздух. Шумит колосьями поле. Ветер порывисто, сурово наклоняет их до самой земли и расходится волнами далеко, далеко за горизонтом. К земле Каретин привык с пеленок. Здесь, на этом поле, еще в конце прошлого века гнул спину на помещика его дед — Яков Каретин. Добрую половину жизни уже на освобожденной от угнетателей земле работал его отец — Герасим, братья — Георгий, Алексей, сестры — Федосья и Нина. Не только солнечными веснушками и широко расставленными глазами, но и всей своей статью, сдержанной силой напоминает еще совсем юный Филипп отца — потомственного хлебороба. Внешне высок, спортивен, юн, а держится с чувством собственного достоинства. По-мальчишески откровенен.

Старший брат у Филиппа крепкий, сажень в плечах. Часто, особенно в сырую погоду, он туго сжимал зубы и тогда курил цигарки одну за другой. Филипп привык к этому. Он знает: у брата рана еще с войны.

Летом Георгий просыпался с первой зарей, шел на сенокос и брал с собой Филиппа. Проведя большим пальцем по лезвию косы, он, бывало, подмигнет ему и скажет:

— Ну что, взялись!?

Трудно успевать Филиппу. Но раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. Сам в помощники напросился.

— Я, — уверял он, — двухпудовую гирю пять раз выжимаю, а коса, что коса?.. Пустяк!..

Висит над головой палящее солнце, высоко в небе парит жаворонок, и ватные облака плывут и плывут себе в дальние дали.

Вот тебе и коса. Руки онемели, не повинуются. А брату хоть бы что, знай машет себе.

«Все равно не сдамся… Не сдамся… Не сдамся…» — бодрится он.

— Да ты, я вижу, настоящий богатырь! — » хлопает его по плечу Георгий.

Не заметили косцы за работой, как над горизонтом взошел бледный месяц, а небо стало густо покрываться звездами. И уже пала роса. Филипп увидел, как она засверкала на крышах, отражая в своих капиллярах звездный свет. Стих ветер. Лишь время от времени, словно пробудившись от вечерней дремы, шевелился на деревьях лист.

Дома брат, раздевшись до пояса, умывался у колодца, зачерпывая старым солдатским котелком из ведра холодную колодезную воду. Вода струйками стекала по спине, по волосатой груди Георгия, обезображенной множественными глубокими рубцами.

Он смешно мотал головой, убирая со лба прилипшие волосы, и блаженно отфыркивался.

— Что это? — указывая на шрамы, спрашивал Филипп.

— Это?.. Это война, братик, война! — коротко объяснил Георгий.

— В тебя стреляли фашисты? — неотступно расспрашивал его Филипп, и, поджав губы, он заглянул брату в глаза, убеждаясь в правдоподобности его слов.

Георгий вздрогнул. Он пристально посмотрел на любопытного брата и в глубине его темных зрачков уловил твердую потаенную мысль. Он ждал ответа.

Видимо, неожиданный вопрос Филиппа встревожил Георгия, глубоко задел за живое. Он редко вспоминал прошлое. А когда в памяти восстанавливалось былое, сердце охватывала тревога. То вдруг вспыхивало в памяти пережитое на дорогах войны, то будто ножом полоснет в самое сердце письмо фронтового друга, или перед взором заполыхают зарницы, опалявшие поля сражений, где ты пролил кровь…

«Как рассказать тебе, братишка, о памяти, которая будит по ночам, выводит на старые фронтовые тропы и, доведя до голой гранитной стены, обретает колючую ясность, повторяя каждое мгновение страшного часа, проведенного рядом со смертью? Раньше ты почему-то таких вопросов не задавал, — подумал Георгий и тут же удовлетворенно отметил: — Взрослеет брат, взрослеет…»

— Да, Филипп, стреляли… Едри их корень!..

И тут Филипп понял, насколько же отвратительно это страшное слово — война, если даже его исключительно скромный и сдержанный всегда и во всем брат не смог подобрать к нему более подходящего слова.

— Вот, видишь, дыра… от вражеской пули, — говорит Георгий Филиппу, показывая ему пробоину в верхней части старого солдатского котелка. — Железо, как видишь, не выдержало, а мы выстояли… Ну идем, мать небось заждалась. Время ужинать…

Когда Филипп пластом свалился на койку, Георгий с восхищением сказал матери:

— Ну, мать, братика ты вырастила! С характером. От своего не отступит. Жаль, отец не дожил, порадовался бы…

Кому из нас не хотелось поскорей стать взрослым? Помню, торопили время. Куда-то спешили. Не терпелось: «Скорее бы закончить седьмой класс. Скорее бы получить паспорт, взять свидетельство об образовании, и айда…»

Спешил и Филипп Каретин.

Кем быть?… В сущности такого вопроса для него не существовало. С детства любил читать детективные романы, книги о пограничниках, о работе милиции. Собирал все, что было связано с этой профессией. В его коллекции были погоны, пуговицы от кителя и милицейский свисток. Но еще маленьким он решил стать конюхом, чтобы потом попроситься служить в кавалерию. Лошади ему по-прежнему снились по ночам. Все свободное время он проводил на колхозной конюшне.

Трудно было большой семье Каретиных в первые послевоенные годы, и Филипп, окончив начальную школу, стал работать почтальоном, чтобы хоть чем-нибудь помочь семье. Дома все делал по хозяйству, а вечерами садился за стол с младшей сестрой Ниной и помогал ей делать уроки.

Быть военным Филипп не мечтал, но к службе в армии готовился. У него, мальчишки довоенного времени, с войной было связано многое. Он еще хорошо сам помнил войну и ее жестокости.

Подрастал, мужал и набирался сил сын хлебороба. Наконец пришло и его время надеть на свои плечи солдатскую гимнастерку. И снова вспомнились слова отца, когда он говорил:

«Я горд, что был солдатом, что вместе со всеми советскими людьми защищал Родину…

Утром 20 октября 1959 года Каретин приехал в Ржевский горотдел милиции за получением паспорта, но прежде решил зайти в райком комсомола и встать на комсомольский учет. Разговор там с ним был долгим и обстоятельным, а в заключение секретарь сказала:

— Теперь думай, Филипп, ты ведь солдат, а служба в милиции та же передовая, только невидимого фронта. Милиционер — это профессия. Работа, требующая особых, деловых качеств. Так что вам есть над чем подумать.

Это Каретин хорошо понимал. Знал он и то, что случайно подвернувшемуся человеку работу в милиции не предложат.

Филипп отличался от многих своих сверстников особой целеустремленностью, цепкой хваткой. В какую бы он обстановку не попадал, с какими бы людьми не встречался, ко всему подходил со своей, особой, присущей только ему меркой. Он никогда не удовлетворялся беглым знакомством с человеком. Он мог терпеливо выслушать несколько собеседников, чтобы сделать один и правильный вывод. Это у него с армии.

Служба в армии и в милиции — между ними для Каретина — это миг между прошлым и будущим. Это перекресток дорог, на котором он оказался и за которым снова — путь. И все же нелегко было сразу решиться. Требовалось время подумать, посоветоваться с женой и ее родителями, с друзьями.

От жены и ее родителей о разговоре в райкоме комсомола он не скрывал. Все предоставил на их суд и совесть. Он заранее знал: работа в милиции не мед. Умолчал только об одном разговоре со старым работником, знакомым старшиной милиции.

— Приходи, — сказал он, — без работы не будешь, рано на службу уйдешь и поздно прибудешь. Одним словом, работы и заботы прибавится, зарплата — убавится.

Филипп жену заранее предупредил:

— Если решусь, легкой жизни не жди…

А через несколько дней Каретин снова пришел в райком комсомола. В кабинете его встретила все та же молоденькая девушка-секретарь. Теперь, обращаясь уже как к старому знакомому, глядя на его огромный рост, сказала:

— А эта работа вам подойдет. Вы такой сильный!..

— Ну, если так, тогда согласен, — улыбаясь, ответил он.

Тут же Филиппу Каретину была вручена комсомольская путевка на работу в милицию.

Седьмое ноября 1959 года для Каретина было особенно торжественным. В тот день он давал клятву: на верность народу.