— Я? Сама?! — с ужасом спросила Тося.

— Ты. Сама, — жестко ответила Зинаида. — А ты думала как? Ты думала, тебе страданье, а он — не человек? — Зинаида волновалась и повышала голос. — Ты, может быть, не знаешь, сколько он выстрадал и вынес? Знаешь! Знаешь! Но только сейчас ты слепая — ничего не видишь. Ты приехала в село и не видишь, чего хочет Игнатка и чего хочет Федор, что стоит Игнатка и что стоит Федор.

— Заметил он ей глаза, ирод, вот она и свихнулась, — подвела итог Матрена Васильевна. — Мужик он вон какой, завидный. Вот и ошиблась.

— Да стихи тебе небось читал, да на гитаре небось играл, — добавила Зинаида, не прекращая атаки. — Как же: несчастненький, гонимый всеми, одинокий. Эх ты!.. Овечка несмышленая… пожалела волка.

Тося молчала, не отнимая ладоней от висков. Зинаида тоже умолкла, Матрена Васильевна глубоко вздохнула и проговорила будто для самой себя:

— Эх-хе-хе! Вот ведь как можно влипнуть… Ай плохо… Ай плохо… — Потом к Тосе: — Ты слушай-ка хорошенько, что скажу. — Она отняла ладони Тоси от головы, повернула ее лицом к себе и так, глядя в глаза, сказала: — Как только Федор узнает, так и пристрелит Игнатку.

Тося задрожала всем телом. А Матрена Васильевна продолжала:

— Либо Игнатка изничтожит Федора. У них счеты давние. Ты понимаешь, девка, что ты наработала? Дрожишь? Горько? То-то вот и оно, что горько! — Она обернулась к Зинаиде, выпустив голову Тоси: — Говори теперь ты, Зина.

— Тебе… надо… уехать, — с расстановкой, почти тоном приказа сказала Зинаида. — Сразу же. Расскажи Федору и — уезжай. Или, пожалуй, напиши ему письмо и сматывайся.

Тося проглотила ком, застрявший в горле, и хриплым голосом, уже в полном бессилии заговорила бессвязно:

— Я не могу сказать Федору… Мне его жаль… Игната я… люблю. Он несчастный… Он станет другим человеком… Я… Мне… Я не знаю, что делать… У меня горит голова… Не надо никого убивать… Не надо!.. Я не знаю, что делать… Не убивайте никого…

— Уезжай, — твердо сказала ей Матрена Васильевна. — Одно спасенье всем вам троим: уезжай. На стороне там обдумаешь, решишь. Добра желаючи, советуем. Затем и пришли.

Кто-то вошел в переднюю комнату. Зинаида сорвалась с места и, приоткрыв дверь, бросила туда:

— Приема не будет. Врач болеет.

Хлопнула дверь в передней, потом — в сенях. Можно было и продолжать разговор, но оказалось, нечего говорить — все уже сказано.

В голове у Тоси мелькало: «Может случиться беда, а я — этому причиной. Кто-то может быть убитым. Они ведь знают характер Федора, иначе так не говорили бы… Если уехать, то оба будут несчастны — Игнат и Федор. Но разве Федор не „решит“ Игната и в том случае, если меня не будет?»

Домой, в хату Земляковых, они шли все втроем. Знали — Федор на работе, Миша в поле, дома никого нет. Так Тося и брела туда, куда шли ее спутницы, и делала то, что они приказывали делать, — она лишилась и без того некрепкой воли. Она уже безразлично смотрела на соломенные крыши и облупленные стены саманных хат, когда-то вызывавших у нее смешанное чувство жалости к людям, живущим на этом клочке степи, и страха перед бедностью и темнотой. Она не знала деревни совсем, никогда в ней не жила. И вот приехала сюда, полюбила всем сердцем, всем существом человека, которого все близкие ей люди ненавидели, и оказалось, любить-то ей нельзя. Она никогда не ненавидела и не презирала никого в отдельности. Когда-то антоновцы убили ее отца, но она их никого не знала в лицо, поэтому ненависть ее была вообще к антоновцам. С годами это чувство затуманивалось и угасало. Но ведь Игнат убедил ее, что у антоновцев он не был, что никого не убил, что участие в оглоблинской банде — это его ошибка юности, за которую он расплачивается всю жизнь. Тося верила ему сердцем. Перед ней стал вопрос: «Неужели в отношениях с Игнатом только жестокость руководила Федором?» А другой голос говорил ей: «Но ведь и Игнат сказал, что ненавидит Федора, — значит, Игнат тоже жесток к Федору. Почему они непримиримы? Неужели „бывшие“ и такие, как Федор, люди вечно будут ненавидеть друг друга? На что же похожа будет жизнь на земле? Где же добродетель и справедливость? И что такое — справедливость?» Тося сама себе задавала вопросы и не находила ответа, потому что в любви к Игнату она пропустила мимо все, что делалось в деревне. Даже работа Федора иной раз казалась ей не очень уж важной. Мало ли кооперативов по всем селам, и в каждом есть счетовод. Обыкновенный счетовод. Федор хочет проводить коллективизацию, его считают одним из вожаков, но ведь и Игнат говорил ей, что он тоже за колхозы. Так Тося, любя, искала примирения в самой себе и среди людей в то время, когда люди готовились к решительному бою. Она запуталась и разрывала душу на части. Ах, если бы не разговор с Игнатом в тот последний вечер! Если бы не закралось сомнение в ее душу после разговора с ним! Тогда она пошла бы сейчас прямо к Игнату и осталась у него — будь что будет.

Но в памяти вставало искаженное злобой лицо Игната, такого она еще ни разу не видела, и слова беспощадной ненависти. Она любила и не знала, что же ей делать и как поступить. Неожиданно пришла мысль: «Если я уеду, то Игнат все равно меня найдет — он любит меня».

Когда все три женщины вошли в хату Земляковых, Зинаида достала из-под кровати чемодан Тоси и сказала тоном, не допускающим возражений:

— Укладывайся. Собирайся. Пиши Федору письмо. А ты, Матрена Васильевна, скажи Виктору Шмоткову, чтобы быстро запрягал кобылу и — сюда. До станции поедет. Тебе куда ехать? — спросила она Тосю.

— Мне? Я не знаю куда. Родных нет никого. Нигде нет. Поеду в область, к Василию Васильевичу в больницу.

Губы у Зинаиды чуть дрогнули, брови поднялись вверх. В самом деле, куда она поедет? «Родных никого нет. Нигде нет». Она подошла к Тосе, погладила по голове и зашептала:

— Ошиблась ты, Тося… Ошиблась. Не серчай на меня. Я знаю, я выстрадала сама, я свою любовь отвоевала сама. Поедешь — подумаешь. Только побереги Федора — уезжай. Ты его уже не любишь… Дай ему перемучиться… выдержать.

Ни Тося, ни Зинаида не плакали. Тося лишь прижалась к груди Зинаиды, положив руки на плечи. Так и стояли две женщины. Обе теперь понимали друг друга. Но Тося не понимала самое себя. Ей сейчас показалось, что она не может воевать за свою любовь, как Зинаида, что у нее все сделается само собою: она уедет, Игнат найдет ее и будет с ней жить. Он же сам сказал: «Никому тебя не отдам». Все вроде бы просто, но… Федор! Слова Зинаиды звучат в ушах: «Дай ему перемучиться… выдержать». И так захотелось сказать Феде одно слово, единственное слово, но всей душой — «прости». Она села за стол и написала короткую записку:

Сложила бумажку вчетверо и отдала Зинаиде. Потом подписала чистый лист бумаги и тоже отдала ей со словами:

— Для приемо-сдаточного акта. Перепиши имущество на пункте.

…Когда Виктор Шмотков, нахлестывая клячонку, выезжал уже из села, Тося остановила его, сошла с повозки и прямо подошла к избе Игната. На двери висел замок. Она чуть постояла, вернулась, села и сказала:

— Все. Поехали.

Не знала она, что Игнат в тот день сидел у Сычева и видел из окна, как Тося вместе с Зинаидой и Матреной прошла к Земляковым, как подъехал Виктор на запряженной уже обросшей и отсочавшей на летней траве шустрой лошаденке, как Тося села в повозку и уехала. Он видел все и понял все, но ничего не пытался предпринять. Только одно слово услышал от него Сычев в тот день:

— Водки!

Сидел он и пил, пока тут же не свалился и не уснул на полу. Семен Трофимыч посмотрел-посмотрел на него, передвинул в угол, как мешок с костями, подложил под голову пиджак и подытожил:

— Эх ты! «Борец»! Баба разум вышибла.

…Иван Федорович Крючков дважды подходил к медпункту, но каждый раз видел только замок. Лишь перед вечером он застал там Зинаиду: она уже составила список немудрящего оборудования и медикаментов и написала приемо-сдаточный акт («Сдано председателю сельсовета в присутствии зав. библиотекой»).