— Спятила на старости лет. Совсем рехнулась.

— Вы, все трое, спятили, — возразила она. — Разве ж Игнат так уйдет, если огласку не дать?

— А Федор?

— И Федор должен знать. Вы его, значит, охраняете? Ишь ты! От чего охраняете? Эх вы, недоумки!.. А если дегтем намазать да сразу дать знать Игнату, то — как ветром сдует.

— Да зачем же дегтем-то? Не пойму.

— А затем: Тоська позор поймет и тоже уедет… Любит если Федора, вернется после. Не любит — катись ко всем кобелям.

— Да Федору-то, Федору-то как, старая дура? — уже закипятился Матвей Степаныч.

— Ты мне такие слова не говори, Матвей. А то… — она замахнулась на мужа.

— Не буду, не буду! — Он торопливо отодвинулся, от греха подальше. — Ладно уж, не обижайся. Душа ж болит, Матрена.

— Вот так и давай говорить, по-хорошему, — смирилась та.

— Ну давай по-хорошему.

— А Федор переболеет, перемучается… Как же иначе? Трудно ему. — Матрена Васильевна вздохнула и приложила к глазам край одеяла. — Трудно ему будет. Ну он ведь — двужильный. Сдюжит. — Она встала, надела платье, накинула жакетку. — Пойду-ка я, Матвей, сама расправлюсь. Ночь темная — глаз коли. Где логунок с дегтем?

— Ты куда? — крикнул Матвей Степаныч. — Не пущу!

— Не надо кричать, — спокойно сказала она. — Все должны знать, все село. И сразу же. Разрубать надо с одного маху. На Федора позору нету — он чист. А Игнатку, гада, ославим.

— А Тоська? — недоумевал Матвей Степаныч.

— Она? Ей своей хребтиной отдуваться: каталась — пусть санки везет. А Федора я в позор не дам. Вы ведь, мужики, не понимаете в этих делах ни на воробьиный коготок. В умных делах вы умные, а где сердцем — сердцем «бабе-дуре» решать. Сиди тут и жди. — И она вышла.

Матвей Степаныч кое-как натянул впопыхах брючишки, выскочил за ней вслед, пытаясь на ходу застегнуть пуговку (что ему никак не удавалось), забежал наперед и закричал неистово:

— Не позволю! Это что-о? Это тебе — не старое время! Наза-ад!

Матрена редко видела его таким, но знала — он не отступит, знала — в таком виде он непобедим, этот маленький человек. И она оторопела.

— Не ори… Не ори ты… Люди услышат.

— Знать ничего не знаю! Наза-ад!

И могучего сложения жена послушно сдалась перед щуплым мужем. По мнению Матвея Степаныча, это расхождение иначе не могло быть решено.

Когда они вошли в избу и Матвею Степанычу все-таки удалось застегнуть пуговку, он сказал уже примирительно:

— Говорила — по-хорошему, а сама на свой аршин… Как при царе: дегтем ворота… Не сметь! Мы же теперь — люди! Люди, Матрена. Понимаешь? Люди мы, а не… — Он вспомнил первую строку букваря «Мы не рабы. Рабы не мы», но счел неуместным сейчас произносить громкие слова, а ограничился простым увещеванием: — Не мне говорить про это и не тебе слушать. Разве же можно так? Ай-яй-яй! Умная женщина, а сплоховала. Ну давай по-хорошему. Не серчай уж, пожалуйста.

— Не могу я спокойно смотреть, как вы от Федора скрываете, — беззлобно сказала она, садясь на лавку.

— Да мы и узнали-то только нонче вечером. Понимаешь, только вот-вот узнали. Но ведь можно и Игнатку ославить и Федору сказать без всякого дегтя.

— Пойду-ка утречком к Зине. Посоветуюсь, — окончательно примирилась Матрена Васильевна.

— Вот это — дело, — обрадовался Матвей Степаныч. — Зинаида, она с умом. И ты с умом. Ум — хорошо, а два — лучше.

…Утром Тося пришла в больницу, как и обычно. К удивлению, ее поджидали, сидя на завалинке, Матрена Сорокина и Зинаида. Ей стало не по себе, но она пыталась улыбаться и спросила шутя:

— Самые здоровые пришли в больницу. Или заболели?

— Голова, Тосенька, голова разболелась, — ответила Матрена Васильевна. — Почти всю ночь не спала. И сны какие-то вещие вижу, страшные.

Все втроем прошли прямо в горенку, где Тося принимала больных. Она пригласила их сесть. Зинаида, не давая возможности Тосе расспрашивать Матрену о болезни, заговорила первой:

— А какие же сны видишь, Матрена Васильевна?

Все получилось так, как они заранее наметили.

— Аль уж рассказать вам нонешний сон-то?

— Что ж, расскажите, — по долгу вежливости согласилась Тося. — Но только в сны я не верю и…

— Да и я, может, не верю, — перебила Матрена Васильевна, — но сон-то какой-то жуткий. — И продолжала без передышки: — Вижу, стоит скирда соломы, агромадная такая и рыхлая, только-только съетаженная. А из той соломы, из скирды, значит, вылезает стройная такая женщина. Гляжу, гляжу я на нее, а это — ты, Тосенька. И такое у тебя обличье светлое, как у райского ангела. Как мы про тебя думали, так ты и приснилась.

Тося побледнела. Обе «пациентки» это заметили.

— Глупости все это, — отвернувшись к окну, будто безразлично вмешалась Зинаида.

— И я тоже думаю — глупости, — поддержала ее рассказчица. — Ну раз уж начала, дайте досказать. А чего ж ей и не присниться так хорошо? Муж у нее — таких в губернии не сыщешь, работа — все при всем, как и полагается. Два жалованья получают. Конечно же, глупости, сон-то. Ну все-таки я доскажу. Та-ак. Смотрю, значит, дальше. Вылезает из той соломы… кто бы вы думали, бабоньки? — вылезает… Игнатка-бандит! (Тося стала спиной к Матрене Васильевне, но видно было, как мелко дрожали, широкие рукавчики ее кофточки.) Вылезает, значит, Игнатка — но не весь, а по пояс — и манит тебя ладошкой, зовет. Улыбнулась ты ему, идолу, и полезла в солому. Полезла, значит, в солому. Долго ли там была, не знаю, но только вижу: вылезаешь обратно вся черная-черная, ажно черно-синяя, как из ада. «Ах ты, бандюга, думаю! Из ангела черта сделал». И давай солому рыть. Роюсь, роюсь — пропал Игнатка, как провалился. Нету! А ты стоишь как неприкаянная. И народ откуда ни возьмись собрался и смотрит на тебя, злобится почему-то. А тут скирда загорелась — пожар вроде. Что дальше было, не видала — проснулась. Проснулась ополночь да так и не уснула — все о тебе да об Игнатке думала. И скажи ты пожалуйста — Федора-то и во сне не увидала. А…

— Перестаньте! — дико вскрикнула Тося. — Перестаньте! — Она бросилась вниз лицом на топчан, обхватив голову руками.

Тося поняла все. Поняла, что сон выдуман, поняла, что они знают все, поняла, что они пришли по этому делу, пришли добавить к ее страданиям новые.

Обе женщины молча смотрели на Тосю и ждали. Лицо Зинаиды посуровело. Плотной косой, собранной на макушке в четыре витка, она оперлась о стенку, скрестив руки и выпрямившись. Матрена Васильевна ссутулилась и как-то сразу постарела; концом белого в горошек платка, которым была повязана, она прикоснулась к глазам. Потом подошла к Тосе, чуть постояла около, присела к ней и положила руку на ее плечо. Но Тося резко встала и тут же снова села рядом с Матреной Васильевной и прямо посмотрела на нее. Затем снова перевела взгляд на Зинаиду, чуть задержалась на ее суровом в этот миг лице, опустила голову и беспомощно, тихо спросила:

— Что вам от меня надо?

Казалось, она и не ждала никакого участия, а внутренне собралась в комок и уже была готова выслушать безжалостные упреки и любые поношения. Зинаида сердцем поняла ее состояние. Она тоже подошла, села по другую сторону от Тоси и спросила:

— Попала в лапы к Игнатке?.. Не отвечаешь. И не надо. Сделает он из тебя половую тряпку и выбросит на задворки… Любишь? — спросила она без обиняков.

— Люблю, — решительно ответила Тося. — У вас что, есть расписание — кого полагается любить, а кого ненавидеть? Может, прикажете смотреть на человека вашими глазами?

— Есть такое расписание, — ответила Зинаида.

— Есть, — подтвердила Матрена Васильевна. — Есть. Честного любить, а подлеца ненавидеть. Такое у нас расписание, девонька. Исстари так заведено. Вот и живем по этому расписанию.

Зинаида задала Тосе сразу несколько вопросов:

— Ты что ж, Тося, не видишь, какой он коршун? Не заметила в нем злобы?

Тося сжала ладонями виски и, казалось, не слышала вопросов. Она только спросила:

— Федору сказали? Он знает?

— Пока не знает, — ответила Матрена Васильевна. — Но должен знать. Ты ему сама обо всем расскажешь.