Каждый раз, выходя из барака, она с надеждой обводила взглядом площадь. Хоть на мгновение – увидеть, улыбнуться на бегу, чуть заметно махнуть рукой и заметить ответный слабый взмах. Если уж нельзя поговорить, за руку взять… Все трое искали любую возможность, чтобы перекинуться хотя бы парой слов, но удавалось это редко. Жизнь в бараках текла обособленно, почти не соприкасаясь.
Когда прошел первый шок, Вета поневоле начала присматриваться к товаркам по несчастью. Женщин в лагере было немного – всего около трех десятков, и каждая из них прежде была бы последней, с кем Вете хотелось бы завязать знакомство. Она и здесь не стремилась к общению, но невозможно лежать рядом на нарах и не соприкасаться локтями. Оттого ли, что нравы в бараках были разными, или же просто Вета, мягкая от природы, не обладала бесстрашием Патрика и Яна и подчинялась более спокойно, но ее не испытывали на прочность так, как юношей. А может, дело было в том, что «хозяйка» женской половины барака – худая, стремительная и черная, как грач, отцеубийца Лейла - не прониклась к новенькой особенной ненавистью. Так или иначе, сильной неприязни девушка не почувствовала. А лежащая на нарах рядом с ней молоденькая, младше Веты, девочка-проститутка Алайя испытывала к своей знатной соседке даже некоторое дружелюбие и охотно посвящала ее в тонкости нехитрого лагерного быта. И, казалось, совсем не обращала внимание на замкнутость и неразговорчивость Веты. Сама Алайя угодила на каторгу за убийство одного из клиентов, требовавшего особенно извращенных удовольствий; историей этой она охотно поделилась с Ветой в первый же вечер.
Первые две недели тянулись для девушки невыносимо медленно. Потом время побежало быстрее. И когда однажды работа закончилась раньше, и по карьеру прокатился облегченный вздох: «На молитву…», Вета удивилась: всего месяц прошел? Ей казалось, что минула сотня лет.
На центральной площадке выстроились ровными рядами и опустились на колени все – и каторжники, и солдаты, и даже сам комендант. Обнаженные головы, редкие в толпе платочки женщин, склоненные угрюмые лица, распевные слова молитв, произносимые сиплым, но громким голосом. Как не похоже это на скромную церковь пансиона, на роскошные службы во дворце… где теперь отец Анохим, исповедовавший ее в столице? Живет себе, наверное, спокойно… У здешнего священника сизый нос пьяницы, лысина во всю голову и неожиданно густой бас, напомнивший ей вдруг голос короля. Вета чуть подняла голову, осторожно повела глазами по рядам. Вот они, две высокие фигуры рядом… о чем думают? Вспоминают ли прошлое, как она сейчас?
На глаза навернулись слезы. Бог отвернулся от них. Все эти невыносимо долгие дни она молилась про себя, прося… чего? Теперь уже и сама не знала. Смерти? Грех великий, сказал бы отец Анохим. Сил? Зачем они… десять лет, она или умрет здесь, или выйдет старухой.
На исповеди она не смогла говорить – снова расплакалась. Низенький, толстоватый священник терпеливо ждал – а потом, вздыхая, произнес условные слова, не дожидаясь ответа своей новой прихожанки.
Жить можно и здесь – эту фразу офицера Вета не раз потом вспоминала. Можно. Если не вспоминать. Забыть, кем ты была до и кем станешь после – если вообще станешь. Можно, если не думать, не чувствовать, задавить в себе все, потому что любая мелочь бьет наотмашь, намного больнее, чем должна бы. Солнце светит – почти как дома. Больно. Мозоли на руках – что сказала бы мама. Больно. Остриженные волосы. Больно. Не думать, не видеть, не слышать. Вечером валиться на нары и переставать быть.
И только редкие, такие редкие взгляды и улыбки друзей искрами вспыхивали в темноте. Вот только жаль, что они всегда вдвоем; если бы хоть несколько минут поговорить с Патриком – наедине.
Один из дней конца октября, все такой же не по-осеннему жаркий, принес ей неожиданные новые переживания. Ранним утром, выходя из барака, девушка увидела идущую от ворот к дому коменданта даму в сопровождении нескольких офицеров. Таким неестественным и чужеродным было это зрелище – хорошо одетая, красивая, богатая аристократка, а не серая и сгорбленная женщина в платке и истрепанном мешковатом платье, что Вета уставилась на нее в изумлении и несколько секунд стояла, провожая взглядом. Презрительное выражение на лице дамы показалось девушке знакомым… и она охнула, прижимая руки к щекам, и отвернулась поспешно. Господи Боже! Герцогиня Анна фон Тьерри! Или ей мерещится?
Но это действительно была она, герцогиня, и Вета попятилась, заматывая голову платком. Не приведи Боже, узнает! Может, конечно, и мимо пройдет, а может, и спросит, почему под именем Жанны Боваль прячется совсем другая девушка. И что тогда? Уж точно ссылка в другое место, ее разлучат с тем, ради кого она пошла на это. Нет, ни за что! Сгорбиться, измазать лицо золой, чтобы не заметили, не разглядели в оборванке прежнюю фрейлину. Сердце ее гулко колотилось. Зачем здесь герцогиня? Зачем же, зачем?
Весь день лихорадочное волнение носилось в воздухе. Визиты важных лиц и начальства радости никому не приносят, тем более, неожиданные. Охрана зверела больше обычного, окрики конвойных хлестали едва ли не ежеминутно, а после работы женщин загнали в барак, велев не высовываться. Впрочем, комендант, которого Вета мельком видела у ворот, особенной тревоги не проявлял и казался таким же спокойным и невозмутимым, как обычно. На мгновение Вета даже посочувствовала: размещать высоких гостей ему предстояло в своем доме, больше негде, а общаться с язвительной и ехидной герцогиней – счастье, безусловно, великое. Вете, по крайней мере, этого бы не хотелось.
Перед отбоем, однако, девушке пришлось выйти на улицу – была ее очередь топить в бараке печь. За дровами обычно ходили через площадь к дровяному сараю у ворот, но в этот раз Вета кралась в обход открытых мест, прижимаясь к баракам, намотав платок до самых глаз и опустив взгляд. Столкнувшись с кем-то по дороге, она машинально извинилась, не поднимая головы, и юркнула было дальше, но крепкая, осторожная рука удержала ее.
- Здравствуйте, Вета…
- Ян! – поднимая голову, воскликнула девушка радостно и остановилась, забыв про дрова. Удивилась – один! - Ох, Ян… как я рада вас видеть!
- Взаимно, - улыбнулся виконт и торопливо огляделся. – Давайте отойдем в сторону и хоть минуточку поговорим…
Оба спрятались за угол барака.
- Как вы, Вета? – ласково спросил Ян. – Здоровы?
- Вы один? А где Патрик? – вырвалось у Веты.
Ян помолчал, улыбка его погасла.
- Что-то случилось? – встревожилась девушка.
- Разве вы не знаете? Наш принц в очередной раз влип в историю, - ответил он невесело.
- Где он? – резко спросила Вета.
- Тише, - Ян осторожно взял девушку за руку. – У столба...
- Где?! – с ужасом переспросила Вета. – За что?
Попасть к столбу считалось самым тяжелым наказанием – по крайней мере, среди женщин. Наказанного притягивали за высоко поднятые над головой руки к деревянному столбу, стоящему в центре лагеря, и оставляли на ночь или на сутки – в зависимости от провинности. Нельзя было ни на минуту ни расслабиться, за несколько часов все тело деревенело от неподвижности, железные браслеты впивались в руки. И не уснуть, а пытка бессонницей считалась самой страшной – утром-то на работу, и норму спрашивали по всей строгости, невзирая на то, где ты провел ночь – в бараке ли на нарах, или у столба. Рядом со столбом стояла бадья с водой и ковш, но осужденный не мог сам дотянуться до него, и все зависело от милосердия солдата, охранявшего несчастного: захочет – даст напиться, а нет – терпи. Если прибавить к этому дождь, ветер или зной, кучи насекомых весной и летом, то становилось понятно, почему попасть к столбу считалось самой страшной карой.
- За что?? – с ужасом переспросила Вета.
Ян хмыкнул.
- Знаете – сегодня утром пожаловало высокое начальство?
- Знаю, - кивнула Вета. – Среди них герцогиня фон Тьерри… только я ее не видела, нас загнали в барак и приказали не высовываться... слава Богу, я так боялась, что она меня узнает!