Словно повинуясь незримому приказу, на них набросились со всех сторон. Каторжники, словно озверев, кидались в свалку, толкая друг друга, стремясь нанести хотя бы один удар. Их было слишком много – с одной стороны, и на руку, потому что мешали друг другу, с другой – кулаками они владели все-таки лучше. Спустя несколько минут и Яна, и Патрика сшибли с ног и, наверное, затоптали бы, если б не ворвался охранник.

- А ну прекратить! – заорал он. – Давно кнута не получали, сукины дети?!

Кнутом прокладывая себе дорогу, охранник расшвырял дерущихся. На полу остались лишь несколько затоптанных мало не насмерть бедолаг да Ян с Патриком, которые, впрочем, почти тотчас поднялись, озираясь, пока не увидели, наконец, конвойного и не опустили сжатые кулаки.

Кто начал драку?! – рявкнул охранник.

Они, - загомонил барак, указывая на новеньких.

Очень интересно, - протянул тот. – Только прибыли – и уже порядки свои устанавливать?

Резко свистнул кнут. Патрик пошатнулся, но устоял. Опустил вскинутые было руки и промолчал.

Тебе тоже? – конвойный хлестнул и Яна, упавшего от боли на колени. – На первый раз достаточно. Всем спать! – рявкнул он, разворачиваясь к выходу.

Хлопнула дверь, на несколько секунд в бараке стало тихо.

Откуда… этот… тебя знает? – выдохнул Ян, осторожно ощупывая лицо. Красная полоса набухала на щеке и виске, чудом не достав глаза. Патрику повезло чуть больше – удар пришелся частью по шее, частью по груди, где спасла одежда.

Эй, вы двое! – окликнул их детина. – Вон, там два места есть – одно в углу, одно у двери. За место заплатите хлебом. По пайке с каждого завтра утром и столько же вечером.

Обойдешься, - процедил Ян, идя к двери.

Напрасно он вглядывался в полутьму, ища указанные свободные места. Люди лежали и сидели вповалку, так плотно, что, казалось, нож вставить некуда. Заметив их недоуменные взгляды, тощий молодой парень, почти подросток, сидевший, сгорбившись, почти у самого выхода, чуть отодвинулся, открыв узенькую полоску наваленного тряпья.

Здесь можно лечь, - тихо сказал он. – Одному. А второму – там, - и мотнул головой чуть дальше, к углу.

Я лягу здесь, - негромко предложил Патрик Яну, - а ты иди туда. Там дует, наверное, меньше…

Послушай, - нерешительно спросил Ян у мальчишки, - а нельзя тут с кем-то местами поменяться? Чтобы нам рядом…

Подумав, парнишка кивнул.

Давай. Я иду туда, в угол, а ты ляжешь здесь. По пайке хлеба с каждого.

Ян и Патрик переглянулись.

Согласны, - хором сказали оба.

* * *

Первые дни чего-то нового всегда кажутся длинными – это Вета знала по себе. В пансионе, впервые оторванная от дома, очутившаяся среди многих других девочек – пусть и хороших, ставших затем любимыми подругами, но все-таки совершенно чужих, она не чаяла дождаться первого воскресенья, чтобы найти укромный уголок в большом саду и, закрыв глаза, полностью отдаться мыслям о доме. Во дворце, в самые первые дни после назначения фрейлиной, дни тянулись бесконечно, и хоть и были они наполнены удивительными и приятными встречами, восторгом, любопытством, но все же с утра до вечера проходила, казалось, целая жизнь, а ночи казались передышками в недельном марафоне.

Так же длинно тянулись первые дни тюремного заточения – отчасти, правда, из-за того, что были они совершенно пустыми, наполненными лишь страхом и отчаянием, но не событиями. Лучи солнца, проходящие через ее камеру, ползли неимоверно долго. Вета тогда думала, что сполна выпила чашу горя и отчаяния. Как же она ошибалась…

Вечерами и ночами она лежала, пряча лицо в ладонях, и глотала слезы, боясь плакать громко, пока усталость не бросала ее в омут тяжелого сна. Ей все время снился дом. Мама, отец, прежняя жизнь, казавшаяся теперь совсем нереальной, иногда – танцевальная зала и почему-то принцесса Изабель. Вета просыпалась с мокрыми глазами и плакала до рассвета. Рядом сопели, чихали, чесались соседки; несло запахом немытого тела, вонью из полуоткрытых ртов. Днем было тяжелее, но проще – некогда было думать, нужно вставать, двигаться, глотать пустую похлебку, идти на работу…

В первое утро Вета получила огромный ворох грязного солдатского белья и бадью с водой. Через полчаса на руках вздулись пузыри; ломило спину, Вета задыхалась, руки и ноги казались налитыми свинцом. Мешали кандалы, путаясь, за все цеплялась цепь. Вторая прачка – огромная, лохматая баба - косилась на девушку не то презрительно, не то сочувственно, но молчала.

В первый же день Вета осталась голодной, потому что норму не выполнила даже наполовину. В бараке она упала на нары, совершенно обессиленная, и тихо заплакала. Почему там, на станции, погибла Жанна, а не она? Это было бы быстрее и проще…

Лагерь гранитного карьера, в народе звавшийся Волчьей Ямой, разделялся на две половины. Одна половина вмещала двухэтажный дом, в котором жил комендант, несколько офицерских домов, казарму для солдат и баню для начальства и охраны. К забору примыкала загородка для скота; мычанье коров, крики петухов по утрам – звуки обычной деревни. На веревках сушилось нехитрое бельишко. В стороне – кухня, откуда тянуло запахами то похлебки, то каши, часто пригорелой; потные, распаренные женщины с закатанными по локоть рукавами то и дело сновали из дверей в двери, отмахиваясь от гогочущих солдат. Стоящая чуть поодаль кузница с утра до ночи оглашала округу звоном молотов о наковальню.

Вторая половина – шесть угрюмых, приземистых, длинных деревянных бараков, отгороженных невысоким забором, – резко отличалась от первой и видом, и даже запахом. Здесь пахло голодом и отчаянием. По периметру забора - помост для охраны, в центре - небольшое свободное пространство, главное украшение которого – столб и козлы для наказаний и колокол, подававший сигналы подъема и отбоя. После отбоя бараки запирают. Под ногами – камень, на горизонте - скалы, тучи комаров и мух летом, на работу и с работы – строем, при виде коменданта или охраны кланяться, снимая шапки. Один день для молитв в месяц и работа в карьере от зари до зари, а зимой – при свете факелов.

Кормился лагерь частью своим хозяйством – многие из солдат держали коров, свиней, птицу; частью тем, что привозили в качестве налога из ближайших – всего день тряской езды на телеге - деревень. В полудне пути от лагеря притулился хуторок, в котором жили семьи солдат. В соседней с лагерем лощине раскинулось кладбище, и хоронили на нем всех рядом – и каторжников, и вольных. Отпевал умерших священник, приезжавший из соседней деревни.

Вета и Патрик с Яном оказались в разных бараках. В одном из бараков был угол для женщин, отгороженный от мужчин дощатой перегородкой и имевший отдельный вход. Впрочем, пара досок в перегородке едва держались, и каждую ночь то одна, то другая из товарок Веты перебиралась под бок к очередному дружку-покровителю. Ночей девушка ждала с ужасом, сжималась в клубочек, то и дело боясь почувствовать чью-нибудь похотливую лапу на своих плечах. Однако пока ее не трогали – то ли присматривались, то ли опасались «связываться с благородной» – Бог весть.

На встречи с друзьями просто не оставалось времени. Не было времени даже на то, чтобы умыться. Вета и Патрик с Яном использовали любую минуту, чтобы хотя бы увидеть друг друга, обменяться беглыми улыбками, а если повезет – перекинуться несколькими словами. В единственный более-менее свободный день в месяц они выискивали место подальше от остальных каторжан – если везло, удавалось относительно спокойно поговорить.

Дом коменданта стоял чуть в стороне от всех остальных построек и резко отличался от прочих и внешним видом, и даже, казалось, запахом. В нем пахло хлебом, а в бараках и на центральной «площади» – голодом. Комендант Штаббс, высокий, жилистый, с военной выправкой мужчина лет сорока с небольшим, больше всего напоминал собой стальной клинок. Светло-серый мундир, прямые седые волосы, небольшие умные глаза цвета стали… даже голос у него был словно металлический. Он появлялся на территории редко, но знал, казалось, все и про всех. Имя его было Август Максимилиан, а история появления здесь – загадочна. Говорили, что когда-то он был офицером гвардейского полка, а сюда попал за дуэль. Говорили, что он авантюрист из морских пиратов, перешедший на сторону короны добровольно, за что его наградили ссылкой сюда. Говорили… много чего про него говорили. Но и боялись, и, как ни странно, уважали.