Наверное, понимают, понимают и те, кто засадил. И потому загнали в заведомо проигрышную ситуацию. А он, болван, в отчаянии ещё и подыграл, ушел в побег.
Он и так виноват в том, что из-за него было арестовано столько народу! И осуждено! Из-за него пострадал и смертельно больной Вадик Алиханян. Почему Вадим не израильский солдат? Им, попавшим в плен, можно выдавать любые военные секреты. А ему не надо выдавать секретов, никаких секретов попросту нет, ему надо было только признать, что они с Антоном — преступники. И всё! Зачем он мучил себя? В камере и здоровому непереносимо, а если человек болен? А ведь ему предлагали обменять подпись на подпись. Он дает показания, самые идиотские, а в ответ — постановление о закрытии дела лично против него, Алиханяна.
Если честно, он не ожидал такой твёрдости у этого парня, казавшегося таким сибаритом. Его, как каждого армянского мальчика, баловали в детстве, и он казался таким изнеженным и беспечным. Но ведь не сломался! Не сломались и другие. И он не имеет права. И должен, должен во что бы то ни стало добраться туда, где он сам, свои голосом заявит, как всё было на самом деле. Только как добраться!
А может, вернуться? Чита ещё близко! И эта неожиданная мысль подбросила пружиной, заметала его по комнате. Он то ходил, стараясь неслышно скользить по полу, то застывал окна: вернуться побитой собакой? Да и пристрелят как собаку без особого шума и пыли. Стае не нужны никакие свидетельства, не для этого они устраивали провокацию, им нужно сделать его матёрым уголовником, рецидивистом! Он вернётся, только сначала расскажет, как всё было на самом деле И сам сделает заявление для прессы. Пусть знают: то, что случилось 14 августа — обычная провокация! Провокация для измышления нового дела… Провокация для фабрикации… провокация для фабрикации…
Очнись! Кто огласит это заявление? Какой журналист, да ещё провинциальный, осмелится его напечатать… Нужные независимые свидетели! Тогда ещё можно на что-то надеяться… Но такими свидетелями могут быть только иностранцы: дипломаты, журналисты… Но какие там иностранные журналисты на Дальнем Востоке… А вот дипломаты! Дипломаты всегда должны быть на месте… Они ничем не помогут, но уж точно не дадут похерить его показания! Ну, так ведь в Хабаровске должно быть американское консульство! Обязательно должно быть… Чёрт возьми, если бы он вчера сел на поезд, то завтра уже подъезжал к Хабаровску! А теперь нечего и надеяться попасть туда…
Не спали в тот час и хозяева. Нина, наклонив голову, расчёсывала тяжёлые рыжие волосы и, вдруг откинув их на спину, повернулась к мужу.
— Вот видишь, как бывает — богатый, а посадили, и деньги не помогли… Как думаешь, найдут его?
— Ну, чего не знаю, того не знаю? — зевнул Борис Фёдорович. Его занимали совсем другие мысли.
— Николай до того похож на этого… — остановилась Нина и стала собирать с расчёски длинные волосы.
— Кто похожий? Колька?.. А ты никак глаз на него положила, а? То я смотрю, возле мужика вьёшься, всё ти-ти-ти, кушайте, Коля, кушайте! Уже и штаны ему стираешь!
И тут жена по уже устоявшейся привычке должна была возразить: «Кто вьётся, кто вьётся? А сам? Кто обнимался с этой?..» Потом они бы поочерёдно вспомнили друг другу мелкие шалости на свадьбах, крестинах, именинах… Вся эта вечерняя пикировка служила супругам для разогрева, но в этот раз Нина игру не поддержала.
— Да, стираю! А кто его запряг да погонял, я? Надо было человека прежде переодеть, а потом на работы подряжать! Ты вот не подумал, а в комнатах чисто, что ж он там в грязных штанах будет тереться. Он ведь и Толику расскажет, а тот, сам знаешь, какой…
— Знаю, знаю! И очень даже замечаю: неровно дышишь до Саенки, скажешь, не так? Да у него таких, как ты…
— Сколько можно про это! Стоит ему появиться, как потом неделю будешь выговаривать. Я его в дом, что ли, приглашала? Сам кричал: Толик едет, Толик едет! А Николай очень даже похож, может, он и есть тот самый…
— Ага, и к нам на постой забрел! Приедет твой Толик, у него и спросишь, где он миллионщика этого надыбал.
— Спрошу, спрошу. Только думаю, он его у нас прячет…
— Может, ещё скажешь, и побег ему устроил, а? Хватит херомандией, прости господи, заниматься! Да сними ты эту рубаху… Что ты всё жопой до меня и жопой. Это как понимать? Не хочешь, что ли? Давай, давай, я быстро! Сисечки помнём, печечку раскочегарим. Раскочегарим? И кочерёжечка уже готовая, ну, давай поворачивайся, а то я и с кормы могу…
Через полчаса, когда Борис Фёдорович уже похрапывал, Нина внезапно села на постели и толкнула его в плечо.
— Давай позвоним в милицию, а, Борь?
— И чего тебе всё опять неймётся! — поднял от подушки голову Борис Фёдорович.
— Давай, говорю, сообщим в милицию, Федоткину! Или не Федоткину, а прямо в Читу. Пусть этого Николая проверят.
— Ошалела баба! С какого такого бодуна?
— Мы сначала позвоним и скажем, вот, мол, видели человека, который похож на преступника.
— Да не он это! Не он! Откуда ему тут взяться? Если заговор, так знаешь, скоко человек там… это… участвует? Ты хоть представляешь, как смайстрячить побег такого человека? Да его давно уже за границу перебросили. Может, они и договорились между собой: ты, мол, тикай, чтоб духу твоего не было, а мы, мол, будем делать вид, вроде как шукаем. Поняла, нет? А стихнет всё, так и концы в воду. Эти избавились, а тот тихо будет сидеть, натаскал же, наверно, себе в норку. Ещё скоко натаскал! Ну, а этим, само собой, пришлось пыль поднять: мол, такой-сякой не мазанный, убёг, сука! Так пыль скоро осядет и будет, как ничего и не было… Забыла, как вертолёт с золотом пропал? Трендели тогда, трендели неделю, а вертолёта так и не нашли, и золотишко пропало. Сами уперли, а сказали: упал в горах, а обнаружить место, ну, никак не можем… А у этого… да у него столько золота, что купит хоть кого…
— Богатства-то много, а что же он до тюрьмы допустил? Денег судье пожалел, что ли? И раньше почему не бежал?
— Ну, вот чего не знаю, того не знаю! Может, ждал: скоро выпустят, а оно вон как получилось, пришлось давить нары. Ты попробуй, посиди при таких деньжищах! Ну тут мужика с резьбы и сорвало! Помнишь Еськова… ну, Пашку Еськова? Ему ж тогда месяц оставался, а он взял и побёг. Все говорили — идиот, сам начальник колонии, в газете писали, чуть не плакал, жалел дурака!
— Ой, да этот начальник за свои погоны плакался, а не за Пашку. Ты вот как знаешь, а этот Николай и есть тот миллиардер. Вот чувствую — и всё тут!
— Ты, смотри, если, и правда, такой человек до нас в дом попадёт, так первый же вопрос будет: а как он у вас оказался? Почему не к соседям, а до вас забурился?
— А мы скажем: знакомый привез!
— Ну да, знакомый! Толик отбрешется: на дороге подобрал, привёз в Шиванду к знакомым, они, мол, комнаты сдают! Так с нас и спрос: это чего же, скажут, вы и документы у него не спросили? Это, скажут, надо ещё посмотреть, кому вы комнаты сдаете. А налоги, спросят, плотите, или как? Ты это… прежде, чем докладывать, вспомни: и я под следствием был, забыла? Живёшь себе тихо — и не вороши навоз!
— Но ты же никого не убил, не ограбил. И когда это было, ещё в старое время…
— Тёмная ты женщина! Какое старое? Ты, Нинка, никак лишку хватила, нет? Не он это, не он! Ну, похожий немного, и што? Панкратов тот, как очки оденет, так прямо вылитый Берия. Так он Берия, что ли?
— Оденет! Сколько раз говорила: наденет…
— Грамотная, прямо куда там! Спи, давай! А то я смотрю, драть тебя надо, мало тебе? Так я готовый…
— У тебя, Боря, только одно на уме! Поворачивайся, поворачивайся, а то в ухо мне будешь храпеть…
— Чего это тебе всё стало мешать: то храп, то зубы не чистил, то трусы не поменял. Ты меня не вводи в грех, поняла!
— Поняла, поняла, — затихла Нина на своей подушке. Но ещё долго проворачивала в голове всякие мысли: от Толика можно ждать всякого, но беглого в дом привезти, что ж он — совсем больной? Хотя с него станется… Знает ведь, собака, что Борис никому не скажет, а я тем более…