Нет, всё-таки этот Николай очень даже похож, хотя и голова совсем белая, а тот, в телевизоре, моложе и в очках… А так всё: и нос, и глаза, и подбородок… Вот и работы делал, старался, а всё видно было, что физически не приучен работать… И какой-то озабоченный, но не так, как делами, а по-другому, будто что-то потерял… Может, умер у него кто-то? Или болезнь какая? Ну да, жаловался ведь, что-то, мол, не в порядке. Так пить надо меньше, а то пьют, а потом у них болит… Только как вздрогнул, когда в ворота постучали! И какой-то он как робот, разговаривает, улыбается, а сам про своё думает… Что-то тут не так, но у Толика не спросишь, он отшутится — да и всё! Он, конечно, такой, что хоть к кому подойдёт, не постесняется, но миллионщик ему не по зубам… Так зуб ноет, никак пломба, что ли, выпала… И как не вовремя, работ столько… Надо завтра Петровну пораньше с яичками к санаторию послать, а то девать некуда… И перины бы успеть просушить, а то похолодает, дожди пойдут… И никто до весны не приедет, и Толик не приедет… Вот же собака! Старый он, больной, некрасивый! Да если бы позвал, бросила всё, ничего бы не пожалела. А ухаживала бы как! — вздохнула Нина и откатилась от храпящего мужа на край постели…

И беглец долго сидел у окна, всё прислушивался: не пропустить бы рокот, шорох, команды! А то подъедут на машинах, чёрными тенями перемахнут через забор, возьмут в кольцо дом… Но за окном было тихо, только одна из собак время от времени позвякивала у забора цепью. И вот уже фонарь над крыльцом погас, и темнота накрыла всё, будто шубой, вот и сознание запуталось в мыслях как в водорослях. Там, у окна, его и сморил сон.

В том сне его долго вели по длинному коридору, рядом шли сопровождающие с неясными лицами. Они остановились у какой-то двери, и она, высокая, с облупившейся белой краской, тотчас распахнулась. Его втолкнули вовнутрь и закрыли за ним дверь, больно ударив по спине бронзовой ручкой. И он не сразу заметил в этой маленькой, похожей на колодец комнатушке маленького человечка. А тот вышел из-за шкафа и молча показал на стул. Отказаться, как он понял, было нельзя, и пришлось присесть у заваленного бумагами стола. А хозяин кабинета принялся рыться в этих завалах, изредка вскидывая глаза, будто хотел пришпилить взглядом: сиди, не дёргайся. Но бесцветным глазкам никак не удавался стальной взгляд, и потому эти потуги казались смешными. И он, чтобы не рассмеяться, время от времени покашливал…

«Что ему от меня надо?» — разглядывал он бледное лицо с близко посаженными глазками под птичьими веками. Разглядывать пришлось долго: и зеленоватый костюмчик, и серую рубашку, и чёрный галстук, и смешную причёску на маленькой лысеющей голове — академик женится. Это когда каждый волосок посчитан и перекинут от одного уха до другого. А как же он выходит из положения в ветреный день?

А человечек всё рылся и рылся, перекладывая с места на место и бесчисленные папки, и отдельные листы бумаги, некоторые, скользя, падали на пол, и приходилось наклоняться и подбирать. А человечек всё приговаривал: сейчас, сейчас, сейчас, а слышалось: чччссс. В этой затхлой, пыльной комнате с давно не белеными стенами и далеким потолком в жёлтых пятнах вызванный на разговор посетитель чувствовал себя как в камере. И он почувствовал именно это, и стало не до насмешек, стало душно: надо открыть форточку или дверь. Да, да, открыть дверь и уйти, вырваться, убежать. И приготовился: ухватился рукой за спинку стула, вынес в сторону правую ногу… Но тут хозяин кабинета нашёл нужную бумагу и, положив её перед собой, стал хмуро изучать текст.

Его опущенные веки без ресниц были почти прозрачны и капилляры были такими чёткими, будто нарисованными серыми чернилами. Но вдруг человечек поднял голову и, скосив глаз куда-то вправо и вытянув шею, застыл, как охотник, почуявший добычу. Там, по серому листу бумаги полз большой рыжий таракан с длинными усами. Просто таракан — и ничего больше, но как преобразился человечек! Лицо вдруг покрылось румянцем, в маленьких мутноватых глазках вспыхнули голубые искры, под вислым носом появилась испарина… Он прижался грудью к столу и, осторожно приподнял чёрную папку с завязочками, и замер, выжидая момент. И казалось, удовольствие составляет вовсе не ловля таракана, а само ожидание в засаде…

Но нет! Папка обрушилась с такой силой и злостью, будто это была не маленькая букашка, а вражеский танк. Так, рассказывают, бьют по голове арестованных. Бьют тем, что попадёт под руки: пухлым следственным делом, тяжёлым томиком Уголовного кодекса, пластиковой бутылкой с водой… Но чтобы так наповал! Да ведь и подследственный не таракан! Главное, не оставлять никаких следов, но кодекс или бутылка и не оставляют!

Вот и человечек, брезгливо сбросив недвижный комок на пол, наступил на него ботинком и стал так остервенело растирать его, что пришло беспокойство: что это он так, зачем? Да от насекомого и следа не осталось! И точно, когда он убрал ногу в ботинке, на старых плашках паркета ничего не было. «Уничтожать, так уничтожать!» — с усмешкой пояснил свою ярость хозяин кабинета. И тут же без перехода ласково улыбнулся:

— Значит, комсомольский актив? — и, не дожидаясь ответа, продолжил скороговоркой: — Говорят, в Сибирь стройотрядом выезжали? Это хорошо, хорошо. Комсомольцы и должны быть в гуще жизни. В походы часто ходите? Замечательно. А мне вот не удается так запросто посидеть у костра. Некогда. А костёр зажечь хочется, очень хочется! Но работа! Работа, знаете ли, тонкая, да, тонкая работа. А за границей уже бывали? Нет? Что, и в Финляндии не были? Но про эту историю, как задержали на границе наших студентов, слышали? Четвёртый курс, кажется, да, четвёртый, хотели границу перейти… Да, это другой вуз, но вы должны отслеживать настроение в своей среде. Разве у ваших подопечных всё в порядке? Вот посмотрите: вчера нашли в аудитории, — поднял газету человечек. Под ней лежал потрёпанный «Hustler». И, развернув журнал, ткнул коротким пальцем в голый живот какой-то красотки.

— Вот! Сплошная порнография! Молодежь кто-то намеренно развращает! А со стороны комсомольской организации никакого противодействия нет. Как же так? Это прямая обязанность комсомольского бюро. А вы почему-то игнорируете мой кабинет? Почему не заходите? Нельзя так, нельзя! Мы можем быть полезны друг другу, весьма полезны, — поглядывая исподлобья, внушал истребитель насекомых.

— Значит, за границей ещё не были? Ну, это несложно организовать. Несложно. Вот в Германию, нашу Германию — по линии молодёжных организаций группу отправляем. Можем включить и вас. Мы вам, а вы — нам, так сказать! Германия — это, я скажу вам, идеально организованная страна. Есть, есть чему поучиться. Вам обязательно понравятся немки, — улыбнулся человечек и, глядя в сторону, сообщил: — Договоришься, знаете ли, приезжают на велосипеде, куда скажешь. И не шикса там какая-то, совсем даже не шикса. И, главное, у каждой клеёночка! Не надо куртку подстилать. Вот что значит немецкая аккуратность! А что это вы засмущались? Сами-то вовсю трахаетесь, а всё невинность изображаете. Разве нет? — склонив головку набок, рассматривал его человечек. — Так, ладно! Это всё лирика! Теперь о деле. Жду вас в этом кабинете еженедельно. Будем работать в тесном контакте…

Он и не понял, что его разбудило, то ли лай собак, то ли сон был так отвратителен, что пора было вынырнуть наверх. За окном давно рассвело, только перед глазами висела серая паутина, и он долго тёр голову, всё хотел избавиться от морока. Ощущение было таким гадким, что к горлу подступила тошнота.

Какое сегодня число! Кажется, двадцать первое… Или двадцать второе? С ума сойти! Прошла целая неделя… Нет, почему неделя? О побеге сообщили только вчера. А событие тогда становится событием, когда об этом сообщают официально. Ну да, что сказал телевизор — только то и правда! Но сон, как с ним быть? Меньше всего он хотел видеть эти глаза, где зрачки как следы от булавки, эти руки будто с обрезанными пальцами. Правитель всегда кладет их на стол, одну на другую. Так он демонстрирует и безупречный маникюр, и белоснежные манжеты, и новые часы, и власть. Власть! Руки на столе жили своей жизнью, отдельной от обученного непроницаемости лица, и каждый раз непроизвольно вздрагивали при неудовольствии, несогласии, раздражении. Может, глаза правителя и были откровеннее, но он всегда смотрел в сторону, и только иногда позволял себе прямой взгляд.