И захотелось такого же не помпезного дома с мансардой и открытой лоджией. И непременно тёмно-красные стены, и белые рамы, а сквозь большие итальянские окна видны белые лестницы. Некоторые удивлялись: зачем столько стекла, дом ведь просматривается насквозь. Но таким и должен быть дом — светлым, открытым, и обязательно с солнечными дорожками на полу… Там, в доме, тоже было окно в ванной, и ночью, когда стояла полная луна, вода в ванной мерцала серебром, и Айна в ней казалась белой, совершенной формы рыбкой. По утрам она была такой… Была! Он так гордился, что построил дом по своему вкусу, для неё, для детей. И рядом коллеги, единомышленники, друзья — именно это и создавало особую атмосферу и чувство психологического комфорта. Но как недолго это было! И никогда не вернётся. Квинса не получилось и не могло получиться, когда за забором, стоит только немного отъехать, всё те же хибары, и временами неловко перед их обитателями. Но из гранатомета по нему шарахнули отнюдь не поборники социальной справедливости…
Он долго бы ещё плескался под душем, но вовремя вспомнил, что воду здесь греет не газовая колонка. Хорошо бы побриться, но делать это чужим станком не решился. А вот полотенцем воспользоваться придётся, не вытираться же футболкой, а то ведь сменить нечем. Вернувшись в комнату, заправил кровать, получилось ровненько, и подушка встала уголком. И вокруг было чистенько, пахло лаком. На этажерке аккуратные стопочки. Журналы? Он потянул за край верхней тетради, оказалось, «Роман-газета». И выпуски за 70-й год! Чёрно-белый портрет неизвестного писателя на голубоватой обложке, имя было совершенно незнакомым, желтоватая, рыхлая бумага, серые буквы… Что волновало автора в те далекие, как Средневековье, годы? Неужели, и правда, производственный план? Но ведь когда-то его самого волновало именно это. Волновало, и ещё как! Но здесь и герой без изъянов, и дистиллированный конфликт — борьба хорошего с лучшим, и ничего похожего на настоящую жизнь. Такое даже в камере читать невозможно, но здесь придётся, надо же как-то пережить этот день. Он постарается никого не беспокоить… Он-то постарается, но, соглашаясь пересидеть, теряет время. Бегает больше недели, но топчется на одном месте. И как провести в чужом доме ещё сутки, целые сутки? А если Анатолий задержится, если и вовсе не приедет? Да и что вертолётчик может? Этот хвастунишка посадил на поезд, как обещал? Нет! Но зачем-то потащил в семейный дом. Тащил? Разве кто-то сопротивлялся?
А Чугреева и Фомина, наверное, уже похоронили. Провели экспертизу и похоронили, и родственникам сказали: погибли на боевом посту! Эта стая не жалеет даже своих, да и что жалеть — они лишь слуги, а в слугах ходит весь народ. Конвоиров похоронили, а он ещё трепыхается, ещё елозит лапками по стеклу. Нет, почему он доверился этому весёлому шофёру-вертолётчику?.. Ну, ну, формулируй! Так ответ будет неприятным: больше некому! Человек был с машиной, вот на это он и польстился. Но на трассе машин до черта, только останавливай! Тогда что же он сидит? Руки в ноги — и вперед! На вертолётчике свет клином не сошёлся… Нет, в самом деле, выйти погулять и… И не вернуться. Только как выйти? Вот из окна видно калитку, а у калитки собаки… Он ещё рассматривал пути отхода, когда уловил неясный звук, но не со двора — с другой стороны, за дверью.
И, прислушавшись, понял: скрипит лестница, но шаги лёгкие, хозяйка? Но зачем? Хорошо, хорошо! Он сам выйдет, сам покажется на глаза. И распахнул дверь. На лестнице показалась голова в мелких рыжих кудряшках — та самая старушка, что наказывала ему ночью непременно помыть ноги. Аккуратная такая маленькая старушка с острым личиком и в синем фартуке с большими карманами.
— Доброе утро! — вежливо поздоровался он.
— Да уж день давно! — угрюмо сообщила женщина, откусывая конфету. И, покатав во рту сладкий кусочек, продолжила: — Я чего хотела сказать-то? Нинка Васильна наказывала идти снедать. А то посуду мыть надо!
— Спасибо. Я не голоден и завтракать не буду. Вы передайте…
— Как так не будешь? Готовили, готовили, а он не будет! Ты, милок, особо не выкомаривайся! Буду я бегать туды-сюды! Сам сходи и скажи, а то Нинка будет ругаться…
Этого только не хватало! Он сейчас пойдёт и попросит не беспокоиться на его счёт, это совершенно излишне. Вот только спускаться вниз и общаться с приютившими его людьми решительно не хотелось. Снова изображать инженера из Новосибирска? Это порядком надоело! Ну да, разве эта эпизодическая роль для него! Тогда откройся, назовись собственным именем! Слабо? Нет, зачем же людей пугать. Его, как порядочного, пустили в дом, а наутро взять и обрадовать: приютили уголовника. Только без этого… без пафоса, хорошо? Договорились!
В огромной столовой, а может, гостиной, никого не было, и он несколько растерялся. Одна из дверей, что вела вглубь дома, была приоткрыта, и оттуда слышалось, как ровным безостановочным голосом радио передавало какие-то местные новости. Где же та самая Нина Васильевна, что будет ругаться? И старушка исчезла. Может, хозяева во дворе, выглянул он в окно. Но и на пятачке перед домом никого не было. Пришлось развернуться и осмотреться: голые стены, диван, ещё диван, два стола… На большом было пусто, но к одному из диванчиков был придвинут другой стол, маленький, там стояла какая-то посуда, прикрытая белым полотенцем. Рядом темнел экраном телевизор, и захотелось подойти и включить аппарат, вот и пульт лежит.
Нет, не будет он ничего включать. Зачем? Ему только надеть кроссовки, а там… Он ещё выстраивал в голове порядок действий, когда заметил: за дверью справа, что-то мелькнуло. Хозяйка? И, скользя носками по гладкому полу, подошёл поближе: женщина в цветастом сарафане стояла у зелёного кухонного стола и переливала что-то из банки в банку, пахло ягодами. У неё были слегка загорелые плечи, высоко подобранные тёмно-рыжие волосы, красивая шея, на ногах белые носки. Ах, эти белые носочки! Но это не Лина, совсем не Лина! Запомни, эту зовут Нина. Приятное имя, и так созвучно родному…
— Добрый день! — как можно непринуждённей выговорил он. Женщина была так увлечена своим мирным делом, что, заслышав чужой голос, испуганно вскрикнула:
— Ой! Вы так неожиданно! А мы думаем, как там наш гость… А гость и не показывается… Ну, как отдохнули? — засуетилась хозяйка, но тут же совсем другим тоном продолжила: — Ну, тогда пора и позавтракать! И Толик наказывал вас кормить. Давайте, давайте, не стесняйтесь! — И тем жестом, каким, видно, загоняла куриц, стала теснить гостя к маленькому столику у диванчика.
— Всё давно уже остыло, может, подогреть? Нет? — сдёрнула она полотенце. На тарелках были и котлеты, и жареная рыба, и горка оладий, а к оладьям и варенье, и сметана… И пришлось насторожиться: кто-то ещё должен выйти к завтраку? На столе провизии было на целый взвод.
— А мы давно уже поели, вот и чай остыл, — прикоснулась женщина к белым пластмассовым бокам чайника. — Сейчас, сейчас подогрею. — И, подобрав длинный провод, потянула его к розетке, потом села напротив и стала ненужно что-то переставляла на столе, придвигать то одну тарелку, то другую: ешьте, ешьте. Её чистые и распаренные руки так и мелькали перед глазами, и цепочка с крестиком в треугольном вырезе шевелилась как живая. А он всё отводил глаза, было неловко за хозяйское неведение: знали бы, кого кормят. Неловко было и за себя: без зазрения совести сидит и ест незаслуженный хлеб, ну, не хлеб, оладьи… Ну да, как тот крокодил, что льёт слезы, но ест, ест… И он жевал, не поднимая глаз, ожидая подходящего момента, когда можно будет встать и поблагодарить за угощение: спасибо, сыт. Да, да, вот только чай выпьет и встанет.
— Что ж вы так плохо едите? Вот у меня Борис Фёдорович, муж то есть, говорит: завтрак — это первое дело. Да что ещё делать гостю, только есть.
— Спасибо, спасибо. Но здесь так много всего… У меня, знаете ли, жена диетами увлекается, вот и привык есть мало, — пытался оправдаться гость. Только зачем жену сюда приплёл?
— Это она зря… На салатиках вся сила теряется, — посмеивалась женщина, то и дело смахивая с раскрасневшегося лица выбившиеся рыжие пряди. — Никакой физической же силы не будет… Семья у вас как, большая?