Мииеев, думавший свою думу, лениво поглядел на В ищи дымившееся местами пожарище, где среди остат-

[ полуразрушенных огнем зданий копошились спа-

' шпине, а, может, и расхищавшие скарб черные гал- чищие кучки людей.

Маршрут князь Трубецкой составлял...

Ильюшка Творогов?

Он! Вместе с графом Паниным.

С Хлопкою? Та-ак! — протянул «анпиратор».

А составляли они маршрут еще третьего дня!— I продолжал Минеев сухо.— А тогда этот квартал целе- b'lHi i был. Горело-то вчера. Днем началось да, почиет всю ночь и полыхало. Вон местами и сейчас

урится!

Ты это к чему, Борька? — воззрился Пугачев.

К тому, что, значит, нельзя было предвидеть,

"| i:i маршрут составляли.

А ежели, уже составивши тот маршрут, взяли ни и нарочно и подпалили? Пущай, мол, полюбуется! Минеев пожал плечами. • Да какая цель-то в этом, государь?

А я почем знаю? Разе им в душу влезешь? И так рят, чужая душа — потемки, а в ихних душах—

одна чернота! Хитрят, мудрят, кружева хитрые плетут. Цыкнешь на них, сволочей, так они словно ужи — на брюхе ползают, а отвернешься — шипят да жало высовывают! — раздраженно твердил Пугачев, когда сани проносились мимо сгоревшего квартала.— Ильюшка Творог — он кто? Двоюродный альбо троюродный братец того же проклятого Лыски, что на мою высокую персону предерзостно руку поднял. Да женат на голобородькинской выкормке. Так нюжли могу я ему, анафеме, верить?

Ты, государь, кажется, теперь уже никому не веришь,— спокойно возразил Минеев.

Никому и не верю! — подтвердил Пугачев.— Раньше дураком был, верил. Кажному простому человеку верил. Только дворянов остерегался, как они все Катькину руку тянули. А простым— тем верил, потому как я для кого и дело-то все затеял? Ну, думаю, они хоша бы с благодарности, обязаны мне по всем статьям, как выхожу я ихнего брата спаситель и свободитель... А пожимши, глаза раскрываются: та же змеиная душа, что и у дворянов. Да еще, может и подлее. У иного дворянина хошь свой гонор дворянский имеется. Вон на той неделе Головин из орловских дворянов под присягу идти отказался. Мне, мол, моя честь дворянская не дозволяет! Три месяца в колодниках ходил, одной руки решился, скрючило его в остроге в три погибели, вша его заедает, а вывели на плаце присягать с другими протчими, а он — на поди! Честь не дозволяет! Это под виселицей-то, на которой его же сродственники, раньше повешенные, качаются! Ну и повесили... А моя сволота разе на такое дело пойдет? Да она только покажи ей арапник, не токмо што крулю польскому альбо султану турецкому, она борзому кобелю на верность присягнет!

Цепляются, говорю, за меня, покедова за моей спиной, как за каменной стеной. Моим именем при- крымшись, дураков грабить можно. А случись что, | и I они первые на меня же, помазанника, ошейник наденут да на веревке поведут в речке топить! 1иаю я их! Я, брат, скрозь землю на три аршина все иижу!

— Никому не верить, так и жить нельзя,— глухо иымолвил Минеев.— Так и с ума сойти недолго!

Оченно просто! И руки на себя наложить — пи ке недолго. И выйдет — черту баран... Эх, ну его | ляду, все такое! Одна радость: выпить. Хлебнул подочки альбо венгерского да покрепче, ну, от сердца и "I легло. Хошь дышать-то можно! А то и впрямь еще иои.мешь да удавишься... Давай-ка нашу царскую апрожную флягу, согреемся!

Минеев достал из-под сидения саней объемистую дорожную флягу, обшитую сукном, с привинченным к трлышку дорожным стаканчиком.

Кажись, не подменили,— пробормотал он,— а на in н кий случай, государь, давай-ка я первым выпью!

Глаза Пугачева запрыгали, дряблые щеки затряс- лип., рот искривился. На лице появилось унылое иыражение.

- До чего дожили, скажи пожалуйста! — горестно иммолвил он. — Чарку водки и то без опаски нельзя hi такать. Думаешь, как бы в ней, водке-то, отравы Kiu oft не оказалось! Н-ну, дела, можно сказать! Поди, Катька моя таких страхов и не знала. Жила себе, не и кила. Жамки жрала да чаи с енаралами распива- '||| не боясь отравы..

Ко всему привыкнуть можно,— неопределенно

■ и алел Минеев.—А только, конечно, береженого и бог

in р' кет». Ну, наливай, что ли?

Л можно и не наливаючи! — бодро засмеялся тиниратор», выхватывая из его рук флягу и прикла- л i.i и а л ее горлышко ко рту.— Мы, брат, по-походному, И" I а 1ацки!

Он долго глотал крепкую водку, покуда его смуглое и- не покраснело.

Ф фу-у! Да и здоровая же водка! Аж дух сперло!

Он опять прильнул фиолетовыми губами к тонкому горлышку и когда кончил пить, на его темном лице было успокоенное, почти блаженное выражение.

— Все пустое дело! Одно слово — трын-трава! — засмеявшись, сказал он.— Прячь, Бориска, пригодится еще на нашей бедности...

Он как-то сразу посоловел, утонул в богатой собольей шубе, закрыл в изнеможении глаза и из искривленного рта понесся негромкий, но сочный храп.

Минеев рассеянно посматривал по сторонам и старался собрать разбегавшиеся мысли.

«Пьет «его пресветлое величество». Почти без просыпу пьет. Еще и раньше, до взятия Москвы, пил здорово, иной раз чуть не до зеленого змия, а все же, по крайней мере, в крутые дни умел сдерживать свою ненасытную утробу и сохранять свежую голову. В опасности сразу трезвел, словно рукой хмель снимало. В военном деле, бывало, показывал удивлявшее и нас, офицеров, умение соображать. Чутье какое-то было. А вот со взятия Москвы, да нет, еще раньше, даже со взятия Казани, с того дня, когда пришла весть о гибели царицы и наследника престола, Павла Петровича, словно покатился под гору и чем дальше, тем быстрее. Целыми сутками валяется в постели, держа при себе какую-нибудь бабу, «чтобы грела бока». Ничем не занимается. На все рукою машет. Раздувает его безобразно. За шесть месяцев два раза чуть не при смерти был. Доктора пугают: ежели не бросит пить, скоро каюк будет. Печень, мол сгниет... И будет каюк! Хоть какого богатяры такая жизнь скрутит, а он—какой же богатырь? Только что жилистый был, двужильный даже! Да вот сгорает, на глазах сгорает.. Как сгорает и попавшая в его корявые лапы Москва, как и вся страна. Ведь и впрямь — горит все кругом!

Стоило брать Москву, чтобы в полгода довести ее до такого состояния! Ежели бы подняться над ней птицею да посмотреть сверху — вся в лысинах от сиров. Поди, скоро и половины не останется. Насе-

1ИЧНИ! все прибавляется, та самая сволота, которая на своем хребте Емельку до престола доволокла, мшить ему дала,— она со всех концов прет в столицу на всенародное пиршество. Все труднее размещать да кормить эту ораву. Набьется сволота к ii л кой-нибудь уцелевший квартал и все растащит On I голку, без пользы разрушит. А там смотришь —

ар. И тушить некому: не свое, чужое горит.

1"тут, как тараканы, в другие кварталы и несут

гобой разрушение.

! а подов сколько было, мастерских разных, рабочего я шли! А теперь что? Работать никто не хочет, а и кто

л бы, нету возможности. Из пяти тысяч суконщи-

а месте и пяти сотен не осталось: разбежались.

*»м ii ii товарами из разворованных складов торговать принялись, другие спились, третьи в «городские каза- 141» ^писались да под видом того, что порядок охра-

живого и мертвого грабят. Каждое утро на

гонцах подбирают десятка два-три зарезанных да

гни, ежели не сотню, опившихся и замерзших.

П' мы на все, особливо на съестные припасы, в гору

А деньги словно сквозь землю проваливаются.

Ц« оно, вероятно, так и есть: у кого еще водятся иякш- гроши, тот их в земле хоронит. А подвозу из Я»|и'и«нь нету. Шел осенью хлеб по Волге да и застрял,

С» побросали баржи, разграбили, что было

м" | но, и разбежались. Стыд и срам: дров в столице IV. Дворцы топить нечем, заборы разбирать прихо- '||| i i да брошенные дома. От этого опустошение идет еще почище, чем от пожаров. Ну, на зиму

•"•'ИТ Москвы. До следующей зимы еще дотянуть mhimio будет. А там что? Конец.. И так везде и всюду. И I" шду недовольство, ропот, склока. Кровь льется... п к VI друг друга, как баранов. Разбивают себе т иши безмозглые...»