Вдругой раз он наклонился и показал мне кольцо на своем пальце. «Что вы о немдумаете?» — спросил он. Кольцо представляло собой змею, глотающую собственныйхвост. Догадываясь об оккультном значении такой вещи, я просто улыбнулся ипроизнес какой-то бессмысленный комплимент. В те дни мне следовало бы выяснить,что изображение змеи, пожирающей саму себя, прослеживается вплоть до КнигиБытия и во всех традиционных религиях является символом, синонимичным «злу», атакже что змея, поедающая собственный хвост, встречается в разных воплощенияхво многих культурах, обозначая круг жизни. И что в оккультной традиции змеяизначально была ангелом по имени Серпент [СНОСКА: Serpent (лат.) — змея. — Прим. пер.], имевшим руки, голову и ноги, но поплатившимся ими заискушение Евы, и, оставаясь бессмертным, обреченным страдать от боли, рождаясьи умирая, или, как запечатлено, поедая свой хвост...

Ноя этого не знал, а потому вновь почувствовал, что ответил, будучи недостаточноосведомленным. Разговор вскоре вернулся к более прозаическим темам — а именно,к моему интересу к истории Led Zeppelin: как это было и что это значило.Вообще-то я не ожидал, что он ответит хоть сколько-нибудь развернуто, но, кмоему удивлению, он, казалось, очень хотел поговорить. Он не хотел углублятьсяв «грязные подробности», как он сам выразился, но по-прежнему был «безмерногорд всем, чего [они] достигли». А потом всплыл другой вопрос. «Рассматриваетели вы возможность когда-нибудь воссоединить группу, Джимми? — спросил я егооднажды так невинно, как только мог. — Может, только для одного альбома илинескольких концертов?» Он посмотрел на меня и покачал головой, какснисходительный отец особенно непоседливого ребенка. «Вы полагаете, я не думалоб этом?» Я пребывал в недоумении. Чего же тогда он ждет? Он недовольно сказал:«Роберт занимается довольно успешной сольной карьерой, так что — кто знает?»Однако шли годы, а все тот же старый вопрос всплывал всякий раз, когда мывстречались, и каждый раз ответ на него был одинаковым. Как сказал Джимми вовремя нашего интервью для Radio 1, которое я брал за кулисами фестиваляMonsters of Rock 1990 года прямо перед его выходом на сцену для джема сAerosmith: «Спросите Роберта». Слушая сейчас запись этого интервью, на заднемфоне можно различить, как отреагировало на эти слова его окружение. «Разве нетак? — настаивает Джимми поверх гогота. — Понимаете, я бы рад, мне нравитсяиграть ту музыку. Она часть меня, огромная часть, и мне нравится исполнять ее.Но понимаете...»

Явсе понимал. Или, по крайней мере, картина начала вырисовываться у меня передглазами.

Пропасть,которая пролегла теперь между Джимми Пейджем и Робертом Плантом, впервыеоткрылась всему миру на катастрофическом юбилейном концерте Atlantic, когдаПлант, как теперь широко известно, отказался петь ‘Stairway to Heaven’,позже под огромным давлением изменив свое решение. Его отказ продемонстрировалту духовную борьбу, что с годами разразилась между авторами песни. Во времятура в поддержку альбома Outrider, состоявшегося за год до этого, Джиммизаканчивал каждый концерт инструментальной версией ‘Stairway to Heaven’,которую в отсутствие Роберта («Единственного певца, с которым я когда-либосыграю ее») неизменно и довольно трогательно исполняли зрители — и пели длянего так нежно, словно сами написали ее слова. Плант, проведший восьмидесятые впопытках откреститься от собственного старого имиджа самопровозглашенного«золотого бога», все менее желал, чтобы его имя ассоциировали с этой песней ивсем подобным, чтобы представлять пост-панк. Когда вечером накануне концертаAtlantic он позвонил Пейджу и сказал, что не хочет исполнять ее на предстоящемшоу, у обеих сторон это вызвало негодование и горечь.

«Чтож, это было ужасно, — нахмурился Пейдж, когда я затронул эту тему в разговоре сним по прошествии более чем десяти лет. — [Роберт] приехал в Нью-Йорк вместе сомной, [Джейсоном] Бонэмом и Джонси. Там, на репетиции, он запел ‘Over theHills and Far Away’ — и она звучала действительно блестяще, правда. Потоммы отрепетировали ‘Stairway...’, и она тоже звучала превосходно. Затем,вечером накануне концерта, он позвонил мне и сказал: „Я не буду ее петь“. Яспросил: „О чем ты говоришь? Ты не будешь петь ‘Stairway...’? Ведь какраз ее все и ожидают услышать!“ Он ответил: „Я не хочу ее петь“».

Объяснилли Роберт, почему он не хотел исполнять эту песню? «О, знаете, он сказал что-товроде: „Я написал ее, когда был молодым, и теперь считаю неверным петь ее. Ябольше не чувствую текста“. Я подумал — что он делает? В чем на самом делепроблема? Честно говоря, той ночью я практически не сомкнул глаз. Мне и такбыло нехорошо из-за смены часовых поясов, ведь в Англии у меня только чтородился сын, и я уехал оттуда всего через несколько дней. Я и правда был накураже от этого, понимаете, на девятом небе после рождения ребенка. И вдругменя швырнули на землю! И я почувствовал — что же, черт возьми, я тут делаю? Вконце концов он сказал: „Хорошо, я спою ее, но больше никогда не буду ееисполнять!“ Я подумал: „Боже, да зачем все это?“ [Где] тот дух, благодарякоторому нас там ждали? Мне это было не нужно. К сожалению, к тому времени,когда мы вышли на сцену — с опозданием примерно на три часа, — я простополностью перегорел. Это было печально, потому что как раз после тоговыступления я должен был отправиться в сольный тур, а люди посмотрели концерт[по телевидению] и стали думать: „Хм, он больше не может играть“. Это былединственный раз, когда я понял это. Но понял по-настоящему. Я просто подумал —это юбилей, давайте просто хорошо проведем время. Не будем ограничивать себя. УРоберта, возможно, были совершенно обоснованные и убедительные причины на всеэто, но... Я не знаю».

Кактолько выдался удобный момент, всего через несколько месяцев после этогоразговора, я оказался с Робертом Плантом, и вместе мы слушали ‘Stairway toHeaven’. Мы сидели в подвале Momo, одного из его любимых лондонскихресторанов, готовясь к съемке интервью для очередного промо-сета, и он самвключил этот диск. Однако не Led Zeppelin, а Долли Партон, которая записалапрекрасную кантри-версию песни. «Что думаете?» — спросил он. «Мне онадействительно нравится, — ответил я. — Она правда очень хороша». Он кивнул.«Да, хотя я и не особенно горжусь этой песней...»

Почемутак? — поинтересовался я. Возможно потому, что она дает неверное представлениео том, кем сейчас является Роберт Плант? «О, нет, — улыбнулся он. — Нет-нет.Это я прошел несколько лет назад. Нет, песня великолепна. Она просто несоответствует мне. С ней мой прицел сбился. Девяносто девять процентовостальной музыки, которую я сочинил с Zeppelin, точно попало в цель». Онзаметил, что в качестве сольного исполнителя он по-прежнему выступает «спотрясающей, ошеломляющей версией ‘Celebration Day’. Также есть версия ‘FourSticks’, совершенно отличающаяся от того, что мы делали с Джимми. Онаправда классная, скатывается во все эти маленькие пассажи. Мы исполняем иверсию ‘In the Light’, такой туманной, ведь она написана под кайфом...»

Ноне ‘Stairway...’? «Нет! Ее — нет!» Никогда? «Нет-нет. Это не связано сконструкцией песни. Ее построение — настоящий триумф, особенно если подумать отом, как она была записана тогда». Почему тогда? Из-за того, во что онапревратилась в умах людей? «Частично из-за этого, а также из-за того, что онастала поворотным моментом, с которого все превратилось в то, чем являетсясейчас. Понимаете... некоторые хорошие вещи просто так часто повторяются снова,и снова, и снова, что в конце концов теряется осознание того, что они значилиизначально. Ведь в следующем воплощении они уже не работают. То есть... Недумаю, чтобы Джимми когда-нибудь мучился от своего вклада в группу — илиДжонси, или Бонзо, — потому что они творили музыку. Но что касается текстов...Понимаете, я был ребенком». Он сделал паузу. «Тогда было другое время.Намерения были действительно добрыми. Такие сказочные песни, как ‘Going toCalifornia’, по сути попадали в настроение Нила Янга. Как, знаете, ‘EverybodyKnows This Is Nowhere’. Что же касается меня, я снова вернулся в среду, гдегармония была ответом на все, чтобы творить эту гармонию и поддерживать...человеческое братство». Он застенчиво улыбнулся.