— Михал! Крестить приехали, возьми ключи и ступай в костел, потому что Амброжий помогает сегодня в плебании. Его преподобие уже знает…

Музыка оборвалась, и через комнату прошел высокий бледный подросток.

— Племянник, сирота, в органисты готовится, так муж мой его из милости учит. Что поделаешь, приходится от себя кусок отрывать, а родне помочь надо.

Ганка понемногу разговорилась и сначала робко, потом смелее стала изливать свои горести и заботы. В первый раз за три недели она могла досыта наговориться.

Хозяева ее слушали, вставляли замечания и, хотя оба остерегались говорить что-нибудь о Борыне, жалели ее так искренно, что она даже всплакнула, а жена органиста, женщина умная, быстро смекнула, зачем Ганка пришла, и первая сказала:

— Может, у вас найдется время напрясть мне шерсти? Я хотела дать Пакулине, да уж возьмите вы. Только на прялке прядите, на веретене нитка будет неровная.

— Спасибо, мне работа нужна, да я попросить не смела.

— Ну, ну, не благодарите, — люди должны помогать друг другу. Шерсть у меня уже вычесана, и будет ее фунтов сто.

— Напряду. Я хорошо прясть умею, — когда у отца еще жила, я одна на всех, и пряла, и ткала, и красила, у нас никогда ничего из одежи не покупали.

— Вот поглядите, какая сухая и мягкая.

— Должно быть, с панских овец, хорошая шерсть…

— А если вам нужна мука, крупа, горох, так вы скажите, я вам дам, а вы отработаете, потом сочтемся.

Она повела Ганку в, чулан, где полно было мешков и кадок с зерном. На стене висели огромные полти сала, пряжа целыми связками свешивалась с балок, куски скатанного полотна лежали высокой грудой, а сколько тут было сушеных грибов, сыров, банок разных, а на полках — целый ряд караваев с колесо величиной, да и прочего добра — не сосчитать!

— Я ровненько выпряду, на прялке. Спасибо вам за помощь! Только мне, пожалуй, одной не снести столько.

— Я вам ее пришлю с работником.

— Вот и хорошо, а то мне еще в деревню надо.

Ганка еще раз поблагодарила, но уже не так горячо — зависть ужалила ее в самое сердце. "Люди им все носят, дают, вот и полным-полна кладовая. А он еще и проценты с них дерет! Деньги к деньгам идут. Попробовали бы сами все это заработать!" — думала она, выходя во двор. Магды уже и след простыл, только старый деревянный башмак темнел на снегу.

Ганка пошла быстро, потому что было поздно, — она засиделась у органиста.

"У кого бы разузнать насчет работы для Антека?"

Когда она была невесткой в доме богатого хозяина, все с ней дружили, постоянно кто-нибудь заходил в хату то за тем, то за другим и в глаза хвалили ее за доброту. А теперь вот стоит она среди улицы и не знает — куда идти, к кому? Нет, навязываться она не станет! Хотелось бы только поболтать, как бывало, с бабами.

Она остановилась у хаты Клембов, постояла и перед хатой Шимона, но не зашла — духу не хватило, да и вспомнила, что Антек приказывал ей людей сторониться. "Не помогут, не посоветуют, повздыхают только над тобой, как над дохлой собакой!" — говорил он.

— Ой, правда это, святая правда! — прошептала Ганка, вспоминая органиста и его жену.

Была бы она мужчиной, — сейчас бы за работу взялась и все бы наладила! Не скулила бы и не лезла со своим горем на глаза людям!

Она почувствовала такую волчью жадность к работе, такой прилив сил и бодрости, что даже распрямилась и зашагала увереннее. Ее так и тянуло пройти мимо дома Борыны и хоть во двор заглянуть, глаза порадовать, но она свернула от костела на тропку, проложенную посередине замерзшего озера к мельнице, и пошла быстрее, не глядя по сторонам, думая только о том, как бы не поскользнуться на льду и поскорее пройти мимо, не видеть, не бередить душу воспоминаниями. Но все-таки-не выдержала — как-то само собой вышло, что она остановилась против хаты свекра, не в силах оторвать глаз от мерцавших в окнах огней.

— А ведь это наше, наше… как же уйти из деревни на чужбину? Кузнец мигом все заберет… Нет, нет, не тронусь с места… как собака, буду сторожить, все равно, хочет Антек или нет!.. Отец не век проживет, еще все может перемениться… Детям мыкаться не дам и сама не пойду… ведь это наше наследство!

Она замечталась, глядя на сад в снегу и выступавшие на его фоне очертания построек, на белые, словно посеребренные, крыши и черневшие стены, на торчавшую в глубине, за ригой, верхушку сеновала.

Не могла двинуться с мест, как будто ноги ее вросли в лед, не могла отвести глаз, унять взволнованное сердце.

Ночь, тихая, морозная, синяя, осыпанная серебряной пылью звезд, сжимала в объятиях заснеженную землю; деревья стояли неподвижно, клонясь под тяжестью снега, и дремали, таинственные в этой разлитой над миром тишине, как белые призраки, как застывший пар. Снег едва заметно искрился, все звуки замерли, и только что-то дрожало в морозном воздухе — быть может, шелест мерцающих звезд, быть может, пульс замерзшей земли или сонное дыхание деревьев. А Ганка все стояла, не замечая, как бежит время, не чувствуя резкого холода. Она пожирала глазами дом, льнула к нему сердцем, стремилась туда всей силой тоски и мечты.

Скрип снега заставил ее очнуться. Кто-то сошел с дороги на озеро и направлялся к ней. Через минуту она очутилась лицом к лицу с Настей Голуб.

— Ганка! — вскрикнула та с удивлением.

— Что это ты так удивилась, словно я уже померла и после смерти хожу, людей пугаю?

— Выдумаете тоже! Просто я давно вас не видела, вот и удивилась. В какую сторону идете?

— На мельницу.

— Значит, нам по дороге, — я несу Матеушу ужин.

— А Матеуш теперь на мельнице работает? Хочет к мельнику в помощники пойти?

— Где ему! Лесопильню при мельнице поставили, вот он туда и нанялся. Спешка большая, они и по вечерам работают.

Они шли рядом. Ганка только изредка вставляла слово, а Настка болтала без умолку, но старательно избегала разговора о Борыне. Правда, Ганка ее и не расспрашивала, считая это неудобным, хотя ей очень хотелось узнать что-нибудь.

— И хорошо платит мельник?

— Матеуш получает восемьдесят копеек.

— Ого! Больше пяти злотых!

— Да ведь он там всем заправляет!..

Ганка молчала. И только проходя мимо кузницы, из которой сквозь разбитые стекла струились красные отблески огня, словно кровью заливая снег, она пробормотала:

— У этого иуды работа всегда есть!

— Работника себе нанял, а сам все куда-то ездит, — говорят, с евреями, что лес купили, в компанию вошел и мужиков обманывает.

— А разве уже рубят?

— Да ты в лесу, что ли, живешь, — неужели не знаешь?

— В лесу не в лесу, а за новостями по деревне не бегаю.

— Рубят, но только не за Волчьим Долом, а помещичий, прикупной.

— То-то! А нашего им не дадут тронуть!

— А кто запретит? Войт стоит за помещика. Солтыс и все, кто побогаче, — тоже.

— Правду ты говоришь, — кто против богачей пойдет, кто с ними может совладать?.. Зайди как-нибудь к нам, Настуся.

— Ладно, прибегу на днях с прялкой. Будьте здоровы!

Они расстались у дома мельника. Настка пошла вниз, на мельницу, а Ганка — двором на кухню. Она с трудом туда добралась: сбежались с лаем собаки, приперли ее к стене, и пришлось Еве ее выручать. Ева привела ее на кухню, но не успели они разговориться, как вошла мельничиха и сразу спросила:

— Вы к мужу? Он на мельнице.

Ганка не стала ждать и пошла туда, но встретила мельника на полдороге. Он повел ее в комнату, и она отдала деньги, которые задолжала за крупу и муку.

— Что, корову свою проедаете? — сказал он, пряча деньги в ящик.

— Что поделаешь, не камни же нам грызть! — рассердилась Ганка.

— Муж у тебя лентяй, вот я тебе что скажу!

— Может, лентяй, а может, и нет — где же он работу возьмет, у кого?

— А разве в деревне не нужны руки для молотьбы?

— Он ни батраком, ни поденщиком до сих пор не был, так и сейчас за этим не гонится.

— Привыкнет еще, привыкнет! Жаль мне его! Хоть он и волком смотрит и строптив, родного отца не уважил, а все-таки жаль человека…