— Я слыхала, что у вас есть работа, пан мельник… Может, взяли бы моего Антека! Окажите такую милость!.. — горячо попросила она, обнимая ноги мельника и целуя ему руки.

— Ладно, пусть придет. Просить его не стану, а работа найдется, хотя и тяжелая: деревья обрубать под пилку.

— Да он справится, он ко всякой работе способен, как мало кто в деревне.

— Знаю, оттого и говорю, чтобы шел ко мне работать. А еще тебе скажу — плохо ты за мужем смотришь, плохо!

Ганка стояла испуганная, ничего не понимая.

— У мужика жена, дети, а он за другими бегает!

Ганка дрогнула, побледнела.

— Правду говорю. Шляется по ночам. Люди его не раз видели.

У Ганки сразу отлегло от сердца — она ведь знала, что это горькие мысли не дают Антеку покоя, заставляют его бродить по ночам без сна. А люди объясняют это по-своему.

— Пора ему взяться за работу, тогда сразу глупости из головы выветрятся.

— Ведь он — хозяйский сын…

— Подумаешь, пан какой, будет еще работу себе по вкусу выбирать, разбираться, как свинья в полном корыте! Если он такой разборчивый, так надо было с отцом в ладу жить да за Ягусей не бегать… Грех это немалый и срам!..

— Что это вам в голову взбрело? — ахнула Ганка.

— Я тебе правду говорю, вся деревня это знает, кого хочешь, спроси! — сказал мельник громко и резко. Он был горяч и всегда резал людям правду в глаза.

— Так приходить ему? — спросила Ганка тихо.

— Пусть приходит хоть завтра. Что это с тобой, чего ревешь?

— Ничего, это так, с мороза…

Она шла домой медленно, еле передвигая ноги, словно ее пригибала к земле какая-то неимоверная тяжесть. Уже стемнело, снег посерел, и она никак не могла найти тропинку. Сколько ни искала, сколько ни утирала замерзавшие на ресницах слезы, — она не видела ничего перед собой и шла в темноте наугад, оглушенная болью, ох, какой болью!

— За Ягусей он бегает, за Ягусей!..

Она не могла перевести дыхания, сердце билось, как подстреленная птица, голова кружилась, кружилась, и, наконец, она припала к какому-то дереву на берегу озера и прижалась к нему крепко, до боли.

"А может быть, это неправда, — может, мельник наврал?"

Она ухватилась за эту мысль и держалась за нее крепко, из последних сил.

— О Господи, мало мытарств да горя, еще и это свалилось на мою бедную голову! — простонала она и, чтобы заглушить боль, побежала быстро, задыхаясь, почти в беспамятстве, словно за ней гнались волки. В хату влетела едва живая.

Антека еще не было.

Дети сидели у печи на тулупе деда, и старик строил им из лучинок мельницу и забавлял их.

— Шерсть привезли тебе, Гануся. В трех мешках!

Она развязала мешки и в одном из них нашла уложенные сверху каравай хлеба, кусок сала и добрых полгарнца крупы.

— Воздай тебе Господь за доброту твою! — шепнула она, растроганная, и сейчас же приготовила сытный ужин, а после него уложила детей.

Тихо стала во всем доме. И у Веронки уже спали. Старик тоже скоро прилег на печи уснул, а Ганка наладила прялку, села у огня и стала прясть.

Долго сидела она, до первых петухов, и непрерывно, как нить, которую она вытягивала, сновали в голове слова мельника: "За Ягной бегает, за Ягной!"

Прялка жужжала тихо, однообразно, неутомимо, ночь смотрела в окно лунным морозным ликом, и казалось, что она стучит в стекло и, вздыхая, жмется к стенам. А из углов избы выползал холод, хватал за ноги, седой плесенью расползался по глиняному полу. Трещал за печью сверчок, затихая только изредка, когда кто-нибудь из малышей вскрикнет во сне или замечется на кровати, — и опять наступала глубокая, оцепенелая тишина. Мороз все крепчал и словно сжимал все в своих железных лапах — то и дело скрипели доски крыши, или старые стены издавали треск, похожий на выстрел, или какая-нибудь балка тихо покряхтывала; а то притолоки дверей начинали вдруг дрожать, как в ознобе, и вся изба словно съеживалась, приникала к земле и тряслась от стужи.

"И как это я сама не догадалась! Ведь она такая красивая, такая здоровая и ласковая, а я что? Скелет, кожа да кости! Разве я умею его к себе притянуть, разве смею! Да хоть бы я ради него каждую жилку из себя вытянула — все ни к чему, коли не мила я ему. Что же мне делать, что?"

Ее охватила страшная слабость, до того мучительная, что она уже и плакать была не в силах и вся дрожала, как коченеющее от холода деревцо, которое не может ни убежать от гибели, ни на помощь позвать и не знает, как себя защитить. Она склонилась головой на прялку, уронила руки и задумалась о своей несчастной доле, о горьком своем бессилии, — и долго — долго сидела так. Из-под синих век иногда катилась жгучая слеза, падала на шерсть и застывала кровавой бусинкой горя.

Однако утром она встала уже более спокойная, — досуг ли ей горевать, как помещице какой?

Может быть, мельник сказал правду, может, и нет! Нельзя ей опускать руки, плакать и горевать, — ведь на ее руках дети, хозяйство, все! Кто же всем этим займется, кто будет бороться с нуждой, если не она?

Она только помолилась горячо и дала обет — если Господь пошлет перемену к лучшему, идти весной на богомолье в Ченстохов, заказать три обедни и когда-нибудь, когда жить станет полегче, пожертвовать в костел целый круг воска на свечи к большому алтарю.

На душе у нее стало легко, как после исповеди и причастия, и она бодро принялась за работу, но ясный солнечный день казался ей ужасно долгим и мучила тревога за Антека.

Он пришел только вечером, к самому ужину, такой убитый, жалкий и утомленный, так ласково поздоровался, детям принес баранок, — и Ганка почти забыла о своих подозрениях. А когда он еще и нарезал сечки и стал помогать ей, чем мог, по хозяйству, она совсем растрогалась.

Однако Антек не рассказал ей, где был и что делал, а спросить она не решалась.

После ужина пришел Стах, который часто к ним заглядывал, несмотря на то, что Веронка ему это запрещала, а через некоторое время нежданно-негаданно явился старик Клемб.

Они порядком удивились (это был первый человек, навестивший их после изгнания из дома Борыны) и думали, что он пришел по какому-нибудь делу.

— Вас нигде не видать, вот я и надумал вас проведать, — сказал он просто.

Они горячо, от души поблагодарили его.

Все уселись рядом на скамье у печи, и потекла беседа, неторопливая и степенная, а старый Былица все подбрасывал в огонь хворосту.

— Морозец знатный, а?

— Даже молотить без тулупа и рукавиц трудно, — сказал Стах.

— А еще хуже то, что волки у нас появились.

Все с удивлением уставились на Клемба.

— Правда, правда, — нынешней ночью подкопались под войтов хлев, да, видно, спугнуло их что-нибудь — поросенка не тронули, только яму вырыли под фундаментом до самого порога. Я сам днем ходил смотреть. Их там было наверняка не меньше пяти!

— Ого, это самая верная примета, что зима будет суровая.

— Ведь морозы только что начались, а уже волки выходят!

— Видел я около Воли, — знаете, на той дороге, что за мельницей, — много следов, как будто целая стая перебегала дорогу. Мне они сразу в глаза бросились, но я думал, что это охотничьи собаки из усадьбы шли, а это, значит, волки были! — с живостью сказал Антек.

— А ты и на вырубке побывал? — спросил Клемб.

— Нет, но говорили мне люди, что рубят покупной лес у Волчьего Дола.

— И мне так лесник говорил! И еще сказал, что на работу помещик никого из липецких не возьмет, — сердится за то, что мы за свое добро стоим.

— А кто же ему лес вырубит, если он липецких не возьмет? — вмешалась Ганка. — Господи, да ведь столько людей везде по избам сидит и ждет работы, как милости! Мало ли такой голытьбы и в самой Воле, и в Рудке, и в Дембице? Стоит только помещику кликнуть, и в один день набежит сотни две самых лучших работников. Пока помещичий лес рубят, пускай себе подработают, дела там немного, да и нашим идти туда слишком далеко.

— А как за наш бор примутся? — спросил Стах.