— А те два злотых я взяла, ведь вам они не нужны, — кормят вас, одеты, обуты, чего же вам еще?

— Да, да… все у меня есть, Гануся, все… — пробормотал он и торопливо отвернулся к детям, чтобы скрыть катившиеся из глаз слезы.

Выйдя наружу, Ганка потуже завязала платок, потому что мороз пробирал крепко. Снег скрипел под ногами, на землю лился голубой сумрак, воздух был сухой и удивительно прозрачный, небо чистое, словно стеклянное, и кое-где в вышине уже мигали звезды.

Ганка то и дело ощупывала деньги за пазухой, проверяя, тут ли они, и думала о том, что надо будет порасспросить людей — авось она найдет или выпросит какую-нибудь работу для Антека, а уйти из деревни ему не даст!

Только сейчас она вспомнила ясно, что он говорил уходя, и у нее даже сердце замерло. Нет, пока она жива, этому не бывать! Не переселится она в другую деревню, не хочет жить среди чужих и сохнуть от тоски!

Она окинула взглядом дорогу, занесенные снегом хаты и сады и эти серые, бескрайние поля. Вечер, тихий и морозный, надвигался быстро, звезд все прибавлялось, словно кто их рассевал полными пригоршнями, а на земле сквозь снежный сумрак мерцали огоньки, пахло дымом, по улице сновали люди, и голоса их летели низко над снегами.

— Здесь я выросла и не буду, как ветер, носиться по свету! — горячо шептала Ганка. Идти было трудно, местами она по колена проваливалась в хрустящий снег и приходилось снимать и вытаскивать башмаки.

"Тут родилась, тут и останусь до самой смерти! Хоть бы только до весны продержаться, а там легче будет. Не захочет Антек работать — все равно христарадничать не пойду, буду людям прясть, ткать, за всякую работу возьмусь, только бы за что-нибудь уцепиться и нужде не поддаться… Вот ведь Веронка тканьем столько зарабатывает, что и денег прикопила", — размышляла Ганка, направляясь к корчме.

— Слава Иисусу! — сказала она входя. Янкель ответил: "Во веки веков", и, по своему обыкновению, продолжал качаться над молитвенником, не глядя на нее. Но когда она выложила перед ним деньги, он приветливо улыбнулся, помог Ганке сосчитать и даже угостил водкой.

Ни о долге Антека, ни о нем самом он и словом не заикнулся; сметливый старик рассудил, что незачем бабе знать о мужниных делах: не разберется как следует и пойдет языком звонить! Только когда Ганка уже собралась уходить, он спросил:

— А хозяин ваш что делает?

— Антек? Пошел работу искать.

— Разве в деревне работы нет? Вот на мельнице лесопилку строят. Да и мне, например, хороший работник нужен — дрова возить.

— Ну нет, в корчме мой работать не станет! — воскликнула Ганка.

— Что ж, пусть себе на печи лежит, если он такой важный пан! А у вас гуси есть? Подкормите их, так я куплю у вас к празднику.

— Не буду продавать, нет у меня лишних, я оставила себе только несколько на приплод.

— Весною купите себе молодых, а мне нужны откормленные. Можете, если хотите, все в долг брать, потом сочтемся — заплатите гусями…

— Нет, гусей не продам.

— Продадите, когда корову съедите. И дешево продадите!

— Не дождешься ты этого, поганец! — буркнула тихонько Ганка уходя.

Небо уже все искрилось звездами. От мороза даже дух захватывало, и со стороны леса дул холодный колючий ветер. Но Ганка шла медленно и с интересом поглядывала на хаты. У Вахников, живших в самой крайней избе, было еще светло, со двора Плошков доносились громкие голоса и хрюканье свиней. В плебании все окна были освещены, и у крыльца чьи-то лошади нетерпеливо стучали копытами. У Клембов, живших рядом с ксендзом, кто-то ходил около конюшни, слышен был скрип снега под сапогами. А подальше, за костелом, там, где деревня расходилась двумя дорогами, обнимающими озеро, как две руки, уже почти ничего не видно было, только кое-где в снежном сумраке мигал какой-нибудь огонек да слышался лай собак.

Ганка посмотрела в сторону Борыновой избы, вздохнула и, пройдя мимо костела, свернула в длинный проход между садом Клембов и огородом ксендза. Она шла к органисту. Узкую дорожку замело, она едва была видна, и с обеих сторон так низко нависали кусты, что на Ганку то и дело сыпался снег. Дом стоял в глубине двора плебании, но имел отдельный въезд. Оттуда неслись крики и плач, а у крыльца на снегу чернел сундучок и валялись какие-то платья, перина, всякий хлам. У стены стояла Магда, служанка органиста, плакала навзрыд и кричала:

— Выгнали! Выгнали меня, как собаку, на мороз, на все четыре стороны! Куда же я, сирота, теперь пойду, куда?

— Не ори тут, ты, свинья! — загремел голос из сеней. — Вот возьму палку, так живо замолчишь! Сию минуту убирайся отсюда! К Франеку своему ступай, негодница!

— А, здравствуйте, Борынова! Люди добрые, да ведь с осени уже все знали!.. Говорила я, просила, заклинала ее, стерегла — да разве уследить за такой бесстыдной девкой? Все спать лягут, а она — со двора, вот и нагуляла себе щенка! Сколько раз ей говорила: "Эй, Магда, одумайся, — не женится он на тебе!" А она мне в глаза врала, от всего отпиралась. Вижу, девка пухнет, живот растет, как на дрожжах, — и говорю ей как путной: "Уходи, пока не поздно, укройся где-нибудь в чужой деревне, пока люди не заметили…" Так разве она послушалась? А нынче у нее начались схватки в хлеву, когда коров доила!.. Целый подойник молока пролила! А моя Франя перепугалась и кричит, что с Магдой что-то случилось! Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, в моем доме такой срам! Что ксендз на это скажет! Пошла вон отсюда, не то прикажу вышвырнуть все на дорогу! — взвизгнула жена органиста, сбежав с крыльца.

Магда сорвалась с места и, плача и причитая, начала собирать свое тряпье и увязывать в узлы.

— Пойдемте в комнаты, Борынова, холодно… Чтоб и следа твоего здесь не осталось! — крикнула она Магде уходя.

Она провела Ганку по длинным сеням в комнату.

Очень большая, низкая комната была освещена огнем, пылавшим в печи. Органист, полуодетый, в рубахе с засученными рукавами, красный, как рак, сидел у огня и пек облатки для прихожан. Каждую минуту он черпал ложкой из миски жидкое тесто, выливая его в железную форму, прижимал так, что оно даже шипело, и ставил форму на огонь между стоймя поставленными кирпичами. Потом, перевернув форму, вынимал лепешку и бросал ее на низенький табурет, перед которым сидел мальчик и подравнивал ножницами края облаток.

Ганка поздоровалась со всеми, а у хозяйки поцеловала руку.

— Присядьте, погрейтесь! Ну, что у вас слышно?

Ганка не могла так сразу заговорить о деле. Надо было сперва собраться с духом. Она осматривалась по сторонам, украдкой заглядывала в соседнюю комнату, где прямо против двери, на длинном столе у стены белели груды облаток, прикрытые сверху доской. Две девушки складывали их пачками и обертывали каждую пачку полоской бумаги. А в глубине комнаты монотонно бренчали клавикорды. Музыка плелась, как паутина, то взмывала высоко, как песня, то опять замирала, то вдруг обрывалась таким пронзительным визгом, что Ганка даже вздрагивала, а органист кричал:

— Эй, ты, дубина, проглотил фис, как кусок сала! Повтори опять от "Лаудамус пуэри!"

— Это вы уже к святкам готовите? — спросила Ганка, потому что неприлично было сидеть молча.

— Да, приход большой, разбросанный, а всем надо к празднику облатки разнести, вот и приходится заранее готовить.

— Пшеничные?

— А вы отведайте.

Он подал ей еще горячую лепешку.

— Что вы, да разве я посмею?

Она взяла лепешку через платок и стала рассматривать ее на свет — с благоговением и какой-то тревогой.

— Иисусе! Как на ней хорошо вытиснены разные картинки!

— Справа, в первом кружочке — это Богородица, Святой Иоанн и Иисус Христос. В другом кружке, видишь, ясли, лестница, ягнята, младенец Иисус на сене, Святой Иосиф, Дева Мария… А вот тут стоят на коленях три волхва, — объясняла жена органиста.

— Как хорошо! И как это ловко все сделано!

Ганка завернула лепешку в платок и спрятала за пазуху, потому что в эту минуту вошел незнакомый мужик и сказал что-то органисту, а органист крикнул: