"Что с ним?" Ганка сняла деревянные башмаки, чтобы не раздражать его стуком, и все чаще поглядывала на него с нежностью и беспокойством.

"Он не такой, как все, оттого ему тяжелее", — думала она, и ей ужасно хотелось заговорить с ним, расспросить, утешить. Уже она подошла ближе, уже рвалось из растроганного сердца ласковое слово, — но не хватало смелости. Как заговорить, когда он не обращает на нее никакого внимания, словно и не видит никого и ничего вокруг себя! Ганка тяжело вздохнула. Нелегко было ее сердцу, не сладким медом, а горечью полыни было оно полно. О Господи, не так живется другим. Даже любой коморнице лучше, чем ей. Все на ее плечах, — мыкайся, обо всем одна заботься, хлопочи, а душу отвести не с кем! Пусть бы он на нее кричал, пусть бы даже побил, — она знала бы по крайней мере, что в доме есть живой человек, а не бревно! А этот — все молчком, только иной раз заворчит, как злая собака, или взглянет так, что холодом душу обдаст. Ни поговорить с ним, ни подойти к нему с открытым сердцем, как к мужу и другу. Скажешь ему что-нибудь? Пожалуешься? Как бы не так! Что ему жена, — она нужна только для того, чтобы за домом смотреть, обед варить, детей растить. Разве он о чем-нибудь заботится? Разве когда приласкает, приголубит, проймет своей добротой, обнимет крепко, поговорит по душе? Не нужно ему все это, не нужно! Постоянно о чем-то своем думает, в доме он как чужой и не замечает, что вокруг него делается! Ты одна тащи все на своем горбу, мучайся, хлопочи, изворачивайся, как знаешь, а тебя даже добрым словом за это не приветят!

Ганка уже не в силах была справиться с нахлынувшим отчаянием, не могла удержать слез — и торопливо ушла за перегородку к коровам. Здесь она, припав головой к яслям, тихо плакала, а когда Красотка засопела и стала лизать ей лицо и плечи, она дала волю своему горю:

— И тебя не будет, коровушка, и тебя… Придут сейчас, купят тебя… поведут на веревке… уведут далеко кормилицу нашу! — шептала она, обнимая шею коровы, изливая наболевшее сердце перед этим кротким животным. Она уже не сдерживала стонов и плача, в ней вдруг вспыхнуло страстное возмущение. Нет, так не может продолжаться, — корову продадут, есть им нечего, а он сидит, работы не ищет! Звали молотить — не пошел, а ведь заработал бы все-таки хоть четвертак в день, все хватило бы на соль, на приварок, когда уже и капли молока у них не будет!

Она вернулась в комнату.

— Антек! — позвала она резко, смело, готовясь все ему высказать.

Он молча поднял на нее покрасневшие глаза, и взгляд его был так печален, что у Ганки сердце сжалось, гнев ее сразу утих и сменился жалостью.

— Ты говорил им, чтобы пришли за коровой? — спросила она тихо и удивительно мягко.

— Да. Идут уже, должно быть, — слышишь, на дороге собаки лают.

— Нет, это во дворе Сикоры лают, — сказала Ганка, взглянув в окно.

— Обещались до полудня прийти, значит вот-вот придут.

— А продать непременно надо?

— Ну как же, — ведь деньги-то нужны? Да и корму у нас на двух коров не хватит… Надо продать, Гануся, что тут делать… Жаль коровы, конечно… Но без денег не проживешь, — говорил Антек тихо и так кротко, что у Ганки сердце забилось радостью и надеждой. Она смотрела в глаза мужу, как верная и послушная собака, и уже ей не жаль было коровы, ничего не жаль. Смотрела жадно, забыв все муки, в это любимое лицо, слушала голос, проникавший ей в душу и, как огнем, согревавший ее своей добротой.

— Конечно, надо! Телка у нас останется, в Великом Посту отелится, и мы еще дождемся молочка, — согласилась Ганка: ей хотелось, чтобы он говорил еще.

— А если муки не хватит, прикупим.

— Разве только овсяной докупить придется, а ржаной хватит до весны. Отец, раскопайте-ка яму, надо поглядеть, не померзла ли картошка!

— Сидите, сидите, отец, я сам отрою, эта работа не по вашим силам.

Антек встал, снял тулуп, взял лопату и вышел.

Снегу нанесло чуть не до самой крыши, потому что дом стоял на открытом месте, на самом краю деревни, довольно далеко от дороги, и не был защищен ни плетнем, ни садом. Перед окнами росло несколько кривых диких черешен, но и они были так засыпаны, что одни только сучья торчали из снега, как скрюченные ревматизмом пальцы. От окон старый Былица еще рано утром отгреб снег, но яму, где хранили картофель, так занесло, что ее и не найти было.

Антек живо принялся за работу. Снегу навалило в человеческий рост, он уже успел подмерзнуть и отвердеть, и его приходилось снимать пластами. Антек даже вспотел весь, пока отрыл яму, но работал охотно и был в духе, то и дело бросал снежками в ребятишек, игравших у дверей, — и только в иные минуты, когда вспоминал вдруг о том, что его угнетало, руки у него опускались, он переставал работать и, прислонясь к стене, смотрел куда-то вдаль, вздыхал, и снова душа металась, как заблудившаяся в темноте овца.

День был хмурый, серенький, белесое небо низко нависло над землей, снега укрывали ее толстым пушистым ковром.

Повсюду, насколько хватал глаз, расстилалась иссиня-белая глухая, мертвая равнина. Морозный туман окутывал все словно пряжей. Изба Былицы стояла на косогоре, и отсюда деревня вся видна была как на ладони. Занесенные стога и сугробы длинным ожерельем окружали скрытое под снегом озеро, ни одна изба не видна была целиком, — все они тонули в снегу. Только местами темнели стены амбаров, поднимались к небу струйки рыжего торфяного дыма или серели деревья под снеговыми шапками. Но в этом снежном царстве звенели веселые голоса, летя из одного конца деревни в другой, и монотонно, глухо, словно из-под земли, гудели удары цепов. Дороги были занесены, на полях не видно было ни живой души, — огромная белая пустыня, застывшая от холода. В затуманенной дали нельзя было отличить неба от земли, и только едва заметно среди белизны синели леса, как повисшая на горизонте туча.

Глаза Антека недолго блуждали по этой снежной пустыне, он опять посмотрел в сторону деревни, ища отцовскую хату. Ход его мыслей прервала Ганка, — она уже влезла в яму и кричала оттуда:

— Ничуть не померзла! У Вахников ее так прохватило, что пол-ямы пришлось свиньям скормить, а наша здоровехонька!

— Вот и ладно! Вылезай-ка, — кажись, идут покупатели. Надо вывести корову на двор.

— Ну, конечно, это они, проклятые! — злобно выкрикнула Ганка.

От корчмы по тропинке, совсем занесенной снегом и едва-едва отмеченной следами сапог Стаха, брели два еврея, а за ними с веселым заливистым лаем гнались собаки чуть не со всей деревни и так наседали на них, что Антек пошел навстречу, чтобы защитить их.

— Здравствуйте! Мы опоздали оттого, что столько снега, столько снега, ни пройти ни проехать! В лес уже согнали всю деревню — дорогу откапывать.

Антек, ничего не отвечая, повел их в хату обогреться. Ганка обтерла корове запачканные навозом бока, сдоила молоко, накопившееся с утра, и повела ее через хату во двор. Корова упиралась, шла неохотно и, едва переступив порог, вытянула морду, понюхала воздух, полизала снег — и вдруг, ни с того ни с сего, замычала протяжно, тихо, тоскливо и стала так рваться с веревки, что старик едва ее удержал.

Тут уж Ганка не выдержала: острая жалость резнула ее по сердцу, и она заплакала навзрыд, а глядя на нее, и дети, уцепившись за юбку матери, закричали, заревели. Антеку тоже невесело было, но он стиснул зубы и, прислонясь к стене, смотрел на ворон, слетавшихся на раскиданный из ямы снег. А покупщики, о чем-то переговариваясь на своем языке, принялись ощупывать корову и оглядывать ее со всех сторон.

Хозяева Красотки чувствовали себя, как на похоронах, и старались не смотреть на животное, которое тщетно рвалось с привязи, таращило на них испуганные глаза и глухо мычало.

— Господи Иисусе! Для того ли я тебя пасла, для того ли тебя холила, берегла, чтобы тебя на убой повели, на погибель!.. — причитала Ганка, колотясь головой о стену, а дети вторили ей ревом.

Но напрасны были слезы и жалобы — от горькой необходимости не уйдешь, судьбы своей не переупрямишь.