После он смотрел, как она одевалась все в то же единственное неповторимое лимонное платье. Подобрав золотистый пояс, он прижался к нему губами.

— Ты позволишь, я возьму себе этот шелковый лоскуток? — спросил он не то насмешливо, не то чересчур серьезно. — Твое платье и так прекрасно сидит.

— Не правда, пояс мне очень нужен, — заволновалась Жекки. — Платье без него просто упадет.

— Я сам буду его поддерживать все время, и тогда ты не позволишь мне от себя отлучаться, — Грег как будто смеялся.

— Перестаньте, Грег, сейчас же отдайте, — не унималась Жекки.

Он обидно смеялся, прятал пояс у себя за спиной, заставляя Жекки крутиться и прыгать вокруг, и, конечно, в конце концов, отдал.

Они пообедали за тем же круглым столом в кабинете, и им снова прислуживал добросовестный Спиридон, молчаливо и важно. И они сами почему-то все больше молчали, в их примиряющем согласии угадывалась тоска. Что-то незаметное и тягостное повисло над ними и уже опутало вязкой невидимой паутиной.

— Жекки, — сказал Грег, отпустив Спиридона, — мы должны решить, как быть дальше. Я уверен, ты, как и я, не хочешь неизвестности.

— Конечно, я не хочу, но, послушайте, Грег…

— Мне нужно услышать от тебя кое-что, и тогда я буду знать, что делать. Скажи мне это, и со всем прежним будет покончено, потому что для себя я уже все решил.

— Что же вы хотели бы, чтоб я вам сказала?

— Что ты не вернешься к… — он запнулся. Имя Аболешева ему не далось. — К нему.

— Если вы имеете в виду Павла Всеволодовича, то он куда-то уехал, вы знаете, и к тому же, сам освободил меня от всяких обязательств. Но это ничего не меняет, Грег.

— Почему же?

— Потому, что я не могу взять и… и перестать любить. Это не в моей власти. Аболешев мне дорог, и я не могу… словом, не могу обойтись с ним, как вы предлагаете.

— Значит, вы не можете? — снова перейдя на «вы», Грег как будто усилием воли возводил между ними преграду. — Он дорог и все прочее, ну, а чем же я провинился, что не удостоился вашего признания в той же мере?

— Но… Грег, я думала, что нам с вами не нужны слова. Вы же знаете, как мы умеем говорить друг с другом одними чувствами. Я вас чувствую почти как его, иногда даже сильнее, и у меня в жизни не было, кажется, ничего лучше, чем прошлая ночь и… В общем, считайте, что я еще раз призналась вам в любви, о которой вы, конечно, и так давным-давно знаете.

— Вы моя жена, Жекки, — повторил Грег с упрямой отчетливостью, — вы уже стали ей, поэтому ваше положение не может остаться прежним.

— Но я хочу как раз, чтобы пока все осталось по-прежнему. Мне надо увидеться с Аболешевым, я не могу решать за его спиной.

— Зато он всегда и все решал за вашей спиной, и при этом не был, судя по всему, обременен особенной щепетильностью относительно ваших глубоких чувств.

Жекки увидела, как вновь разгораются, мрачно поблескивая, буравящие ее черные уголья. Лицо Грега при этом оставалось абсолютно бесстрастным, и от этого его общее выражение любому другому человеку на месте Жекки показалось бы крайне опасным. Но ее уже не занимало ни это выражение, ни угрожающий кварцевый блеск в его глазах. После того, как Грег произнес нечто, затронувшее Аболешева, внутри Жекки словно бы что-то оборвалось. Она не почувствовала ни особенной боли, ни даже мимолетного укола совести или чего-то подобного, просто жизнь всего ее существа за это мгновение сразу переключилась, перешла из одной половины сердца в другую. И теперь весь ее интерес, вся сосредоточенность ума и души обратились на Аболешева. Грег что-то знает про Аболешева, он дает понять, что знает о нем что-то такое, что ей не известно. Что же? Она сама еще не дала себе отчет в произошедшей с ней перемене, еще не вполне осознала новизну собственных ощущений, а Грег уже принял подчеркнуто отчужденный вид.

— Откуда вам это известно? — выдавила из себя Жекки, делая спасительный глоток воды.

— Самое забавное состоит в том, — произнес Грег, как всегда, в обычной для него манере легкого небрежения происходящим, лениво процеживая слова, — что вас интересует вовсе не то, откуда я мог узнать это, а то, что я узнал. Не так ли, моя дорогая?

— Да, да, конечно, Грег. Все так. Я иногда думаю, что про Аболешева вообще все вокруг знают что-то такое, чего не знаю я. Нелепо, да, понимаю, но…

— Возможно, так оно и есть.

— И что же такое узнали о нем вы?

— Знаете, что меня поражает в вас больше всего? — Ваше слепое упрямство или упрямая слепота, тут я не вижу, честно говоря, большой, разницы. Это качество не порок, не добродетель, и уж, само собой, не каприз или издержка дурного воспитания. Оно ваш природный стержень, первооснова натуры, если угодно, и, следовательно, я не смогу ему противостоять, не могу исправить, ни воспользоваться к выгоде для себя.

— При чем здесь моя натура, пожалуйста… — Жекки не понравилось, что голос зазвучал просительно, но «чувство Аболешева» делало свое дело, и она уже не могла не подчиняться ему. — Пожалуйста, поговорим, как вы хотели, серьезно и без этих ваших туманных отступлений.

— Вот-вот, не говорите после этого, что я не прав. Ну что же…

Грег поднялся, подошел к Жекки, и, потянув ее за руку, бережно заставил встать рядом с собой. Руки его снова обвились вокруг ее талии, и она снова оказалась так близко прижата к его твердокаменной гурди, что слышала тяжелый гул от ударов его большого сердца. И он снова вбирал ее всю своим долгим тягучим взглядом, но палящие черные угли больше не раскалялись. Не было ничего прежнего, что отличало его. Насмешливость, холодное небрежение, тайная озлобленность словно ушли куда-то вместе с тем веселящимся огнем, что так радовал Жекки еще совсем недавно. Грег смотрел совсем по-особенному. Он весь стал каким-то другим — не слишком уверенным, но спокойным.

— Если уж я угодил в капкан, — произнес он хрипло, — то так мне и надо.

У Жекки тотчас возникла мысль о настоящем железном капкане, в который попал ее любимый волк, о страшном полнолунии, что вот-вот наступит, и ее обновленное восприятие окружающего на секунду остановилось. Она подняла на Грега взволнованные глаза. Он ответил ей необычной грустной улыбкой.

— Жекки вы… вы даже не представляете, до чего вы занятны. — Сказав это, Грег коснулся одними губами ее волос. — Вы можете любить существо, сама мысль о котором у любой нормальной женщины вызвала бы истерическое помешательство. Вам не приходило в голову задуматься об этом, ведь нет?

— Нет, — Жекки покачала головой. Она поняла, что ей нужно проявить терпение. Грег что-то решил.

— А как, по-вашему, должен вести себя обычный мужчина, узнав о том, что любимая женщина, принадлежит чудовищу?

Мурашки пробежали по спине Жекки. Неужели он хочет рассказать об их отношениях Аболешеву? С учетом того, что Грег — человек, лишенный общепринятых представлений о добре и зле, исключать подобное развитие событий не приходилось. Если вы любите негодяя, не рассчитывайте на его безупречное поведение. Рано или поздно подгнившее содержимое выйдет наружу, и вполне возможно — отравит вас.

— Я… я думаю, что такой мужчина, — Жекки лихорадочно подыскивала нужные слова, — он, прежде всего, должен подумать о чувствах женщины, а не о своем… как это, ну, страхе, удивлении и тому подобное. Да, он должен будет подумать о ней.

— Безусловно, кто бы спорил. Но продолжите ваши рассуждения, и вы, моя дорогая, увидите, что мужчина не сможет ограничиться простым сочувствием. Он неизбежно должен будет испытать вместе с ужасом, вместе с дикой ревностью, обидой и состраданием к женщине еще и непреодолимый, неистребимый, необъятный страх за ее жизнь и за ее судьбу.

Жекки не понимала, к чему он клонит, но, вспомнив письмо Аболешева и свои размышления, связанные с его отъездом, невольно отдала должное проницательности Грега, да и своей собственной. Да, мужчина, любящий женщину, должен испытывать именно такие чувства. Но ведь Аболешев, уезжая, не мог знать ничего об истинной природе ее отношений с Грегом-Серым, он испугался за ее судьбу потому, что почувствовал свою обреченность. Его прогнали от нее розовые дымы, опиумное наваждение, греза и боль ожидания чего-то худшего, неотвратимого. Если бы он узнал об оборотне, то не уехал бы. Аболешев остался бы с ней, и не отпускал бы от себя ни на минуту. Это соображение было столь приятно, столь желанно ей, что Жекки засветилась внутренней радостью, не замечая пробежавшей по губам блаженной улыбки.