— Вот видите, — услышала она внезапно осипший голос Грега, — он должен был бы сделать все что угодно, лишь бы защитить ее.

— Да, да, конечно, — согласилась она с радостью и уже прикидывая, можно ли будет устроить так, чтобы Аболешев как-нибудь невзначай узнал о Греге-Сером.

— Ну а что он может сделать, по-вашему?

— Ну, как, я не знаю… — замялась Жекки, представляя себе апатично-слабого Аболешева, по обыкновению лежащим на диване, — достаточно того, что он просто не отпускал бы ее от себя, и все.

Грег тоже был почему-то удовлетворен ее ответом, но, посмотрев на нее, веско заметил:

— Вы забыли, что женщина любит своего странного друга, и ей невозможно отказаться от встреч с ним.

— Ах, ну все, в конце концов, можно было бы устроить как-нибудь.

— Евгения Павловна, а вы не находите, что выразились сейчас несколько предосудительно. Тем более, что «как-нибудь» устроить уже не получится. Ну, вот вообразите себе обычную, банальнейшую историю — муж узнает об измене жены. Как он поступает в этом случае, если приходится иметь дело не с монстром, а с человеком? Он либо затевает развод, либо стреляется с соперником. Кстати, любопытно узнать, какой вариант предпочли бы лично вы?

— Не знаю… — Жекки до того смутилась, что не смогла добавить ничего другого. Выбор Аболешева в пользу развода снова показался ей каким-то скороспелым.

— Если же перед ним оказался не человек, а… не совсем обычный, скажем так, человек, то придумать выход из подобного положения еще труднее, поверьте.

— К чему все эти разговоры, Грег, — Жекки умоляюще посмотрела на него и опять подосадовала на себя за эту невольную приниженность. — Я уверена, что нам не нужно ломать себе голову над тем, как кто бы повел себя в такой истории, потому что, повторяю вам, я не хочу ничего менять в моем положении.

— Но вам придется его изменить, моя дорогая. Кроме вас в истории, как вы выразились, действуют и другие лица, и вам следовало бы иметь в виду, что их воля далеко не всегда совпадает с вашей. Всего лишь один предварительный вопрос и вы… вам придется кое-что узнать, моя дорогая. Скажите мне… — голос Грега сделался сдавленным и вместе проникновенным, требовательным и полным такого напряженного ожидания, что Жекки невольно задержала взгляд на его глазах, черно-бездонных, как ночь. — Ваше чувство ко мне, то есть ваше чувство к этому существу, человековолку, оно… Вы могли бы выделить из него ту часть, что относится только к человеку? Я хочу сказать, могли бы вы любить не волка, а одного человека, если бы он смог оставаться им всегда?

— Думаю… что…

Жекки представила себе, что Серый больше никогда не встретит ее с выезда у Волчьего Лога, не проводит по лесной просеке, не ляжет возле ее ног, доверчиво уткнув морду в колени, и почувствовала саднящую ноющую тоску. Но вспомнив прошедшую ночь, бал, припомнив широкоплечую темную фигуру Грега, склоненную над капотом машины, когда она впервые увидела его в розовых сумерках на лесной дороге, ей показалось, что эта тоска не такая уж безнадежная и горькая. Она почувствовала вдруг, что без Грега ей стало так же трудно представить свою жизнь, как раньше трудно было представить ее без Серого.

— Думаю, да, — проговорила она наконец, — скорее всего, смогла бы, хотя, Серый мне тоже очень-очень важен. Мне важен любой из вас, а нужен хотя бы один.

— Значит, еще не все безнадежно, — сказал Грег, выдохнув воздух с таким облегчением, как будто он только что услышал об отмене смертного приговора. — В таком случае, пойдемте, — он потянул ее за руку, уверенно направляя за собой. — Я покажу вам свою галерею.

— Что? Куда вы хотите меня вести? — Жекки не упиралась, но решимость Грега ее отнюдь не вдохновляла.

— Потерпите совсем немного, — успокоил ее Грег. Проходя через «екатерининскую» гостиную, он захватил подсвечник с двумя свечами. — На всякий случай, может быть, пригодится, — пояснил он на ходу. — Уже темнеет. Ну, идемте, и ничего не бойтесь. Я обещал вам показать привидение? Нет? Ну, так и не покажу, вы сами его увидите.

Грег говорил загадками. В его облике появилось что-то стремительное, не терпящее возражений, требующее немедленного действия. Внешнее спокойствие прерывалось проблесками какой-то необычной веселой озлобленности, а на Жекки он снова то и дело бросал попеременно то горячечно-обжигающие, то выжидательно насмешливые взгляды. Ей это не нравилось, и если бы интуиция и весь только что состоявшийся разговор не подсказывали ей, что решимость Грега как-то связана с его желанием объявить нечто важное об Аболешеве, она вполне могла бы задавить в себе любопытство, и обойтись более привычным времяпрепровождением. Честно говоря, она уже не раз задумывалась, как попросить Грега отвести себя обратно в Инск или прямо в Никольское. Но сейчас о такой просьбе не могло быть и речи. «Чувство Аболешева» вернувшись, снова прочно завладело ее существом и, не успокоив его, Жекки теперь не могла бы ничего предпринять.

XXX

Они снова прошли анфиладу из нескольких высоких обшарпанных залов, свернули в какой-то темный коридор, не тот, что выводил к домовой церкви накануне, а в другой, более просторный, скрипящий крепкими дубовыми половицами. В конце этого коридора начиналась лестница. Грег повел по ней Жекки, поддерживая ее одной рукой, а в другой сжимая подсвечник с пылающими свечами. Не будь он таким предусмотрительным, и пробраться сквозь густые скопления сумрака, образовавшиеся в пустотах дома, было бы невозможно. Хорошо еще, что на втором этаже им не пришлось долго блуждать в потемках. Они почти сразу вошли в расположенную там узкую проходную залу, одна сторона которой состояла из разделенных узкими простенками, больших полукруглых окон, а вторая глухая, очевидно, когда-то была вся сплошь увешена картинами. На выщербленной серой штукатурке темнели последним напоминанием о былом убранстве квадратные, прямоугольные, овальные отметины. Теперь стену украшало всего с полдюжины полотен, замечательно хорошо освещенных предвечерним розовым светом, льющимся из окон.

— Ну вот, — сказал Грег, задув свечи, — это и есть моя галерея. Все, что я сумел выкупить из бывшего собрания отца. Остальное, надо полагать, кануло в Лету, то бишь, растворилось в неведомых мне пределах.

— Как здесь хорошо, — невольно вырвалось у Жекки.

Ей и в самом деле очень понравился вид этой узкой аскетичной залы, пронизанной дымно розовеющими лучами. В ней было что-то напоминающее высоту и прозрачность гулких готических соборов, только вместо радужных витражей обычные стекла сверкали однородно ровным закатным пламенем. Голоса и звуки шагов, отражаясь от пустых стен, отдавались здесь долгим тлеющим эхом, что тоже сближало впечатление от галереи с самыми светлыми воспоминаниями Жекки об Италии и ее средневековых соборах.

Жекки подошла поближе к стене с картинами. Она догадывалась, что именно сюда должно быть обращено ее пристальное внимание, поскольку навряд-ли Грег стал бы затевать вылазку за границы комфортных, отделанных помещений ради того, чтоб полюбоваться прекрасным розовым сумраком. Из семи картин, имевшихся в галерее, шесть висели на своих местах, заняв меньше половины предназначенной для них стены, а седьмая, которая при ближайшем рассмотрении оказалась не картиной в привычном смысле, а всего лишь добротно выполненным рисунком, изображающим фамильное древо, стояла прямо на полу, прижатая углом узорной рамы к стенной плоскости. Все картины, без сомнения, были написаны очень давно. Чтобы увериться в этом, Жекки было достаточно нескольких внешних признаков: темный потрескавшийся лак, вытертая позолота рам, белые парики, старинные наряды дам и зеленые мундиры мужчин поверх красных камзолов, — словом, все характерные приметы той самой эпохи, которая вызвала к жизни не только запечатленных на портретах людей, но и самый дом — дворец Ратмировых. Впрочем, Жекки не долго занимали исторические подробности.

Среди портретов она безошибочно выделила один, очевидно, имевший наиболее позднее происхождение. Раз взглянув на него, она словно приросла к тому месту, где ее застал момент соприкосновения с картиной. Жекки застыла, пораженная и онемевшая.