Павел гордым, сияющим взглядом окинул свой отряд и, подбоченясь, заявил:

— Ишь вояки сопливые! Думали, мы от первого выстрела убежим! Еще ультиматум предъявили! Мы им не такое еще покажем!

Некоторое время все еще лежали неподвижно, опасливо посматривая вперед, точно ожидали, что красные снова лавиной хлынут на приступ. Но Станов, насвистывая веселенький мотивчик, встал, старательно отряхнул полушубок и укатил пулемет в юрту, давая этим понять, что все кончено. Повстанцы осторожно перелезали через вал, пугливо озираясь, побежали к убитым. Но их оказалось немного. Зато вокруг валялись десятки дох и тулупов.

Станов по старой привычке запретил было отрядникам раздевать павших бойцов, но Павел заметил:

— Тебе что, жалко? Пусть берут тряпки. Все равно в земле сгниют. Это — законная добыча!

— В настоящей армии мародеров расстреливают! — сказал Станов и скрипнул зубами.

«Даже война потеряла свои славные традиции!» — подумал поручик и резко повернул обратно.

Голые тела красноармейцев стащили в тесную, наспех выбитую в мерзлом грунте яму, забросали землей, комковатой, холодной, смешанной наполовину со снегом.

Велико было изумление и злость Павла, когда он увидел, что почти половина убитых красноармейцев были якуты. Ведь его отрядники невольно начнут раздумывать, почему якуты сражаются на стороне красных. Им же вдолбили в головы, что красными могут быть только какие-то непонятные плохие русские. К тому же и поступок Хабырыыса наводил Павла на мрачные размышления. А если и другие пожелают узнать настоящую правду?.. Впрочем, у могилы командир не растерялся. Он решительно объявил, что это не якуты, а самые настоящие буряты. А что красные, что буряты — одинаково. Все они хотят завоевать якутскую землю, а якутов превратить в рабов. По некоторым взглядам Павел понял, что ему не поверили. Не убедили слова — есть более испытанное средство. В связи с победой бог повелел и гульнуть. Командир громко распорядился устроить пир.

На этот раз Павел заперся в доме вдвоем со своим помощником. Ему хотелось кое-что подробно обсудить с бывалым поручиком. Но Станов был необычайно мрачен и замкнут. Он молча пил кружку за кружкой слаборазведенный спирт, ничем не закусывая, и тупо глядел в одну точку. Павел с полуулыбкой посматривал на него, уверенный, что вино развяжет помощнику язык. Однако тот оставался немым.

— Я думаю к городу двинуть. Хватит в глуши таиться. Артомонов тоже так полагает, и Эверов согласен, — не вытерпел наконец Павел. — Вместе-то нас сколько будет! Город возьмем, считай, весь край наш!

Он дернул себя за ухо, с шумом глотнул воздух. Станов даже не шевельнулся.

— Как считаешь? — пересел к нему вплотную Павел.

— Я?

Поручик поднял низко опущенную голову, оглядел помутневшими глазами знакомую обстановку комнаты, и ему показалось, что шкура медведя на полу колыхается.

— Я ничего не думаю, полковник. Я солдат и жду приказа, чтобы умереть, а где это произойдет — безразлично. Вообще-то надо было преследовать противника.

Павел согнал с лица улыбку, раздраженно сплюнул:

— Я не шутки шучу, а о деле говорю. Ты-то как полагаешь?

— Конечно, к городу. Ключевая позиция, стратегический пункт и так далее... Я, полковник, сейчас к серьезному разговору не расположен. Совсем забыл, ведь сегодня день моего рождения. Этому обормоту, — стукнул он себя по затылку, — исполнилось тридцать пять годков. И каких!.. Когда-то моя добрая мама пекла именинный пирог. На мне были короткие бархатные штанишки. Херувимчик, надежда человечества, вундеркинд! Все ушло прахом!.. Я сегодня, полковник, как говорят поэты, настроен лирически. За последнее время чепуха какая-то под череп лезет. Прошлое, прекрасное, как сон, вспоминается. Имение отца, дом с колоннами, тенистый парк... К чему я жил? Вот что меня занимает. Взять такую дрянь, как любовь. Ты думаешь, я любил? Нет, я никогда не любил, душа не лежала. Вот, кажется, понравилось что-то этакое облагораживающее, возвышенное. Нет, не то! А как хотелось, чтобы возле тебя было близкое, дорогое существо, которое бы понимало тебя, сочувствовало, заботилось. — Станов бессильно уронил руки на стол. — Смеяться бы от радости, плакать в минуту огорчения, ревновать, мечтать. Нет, не было ничего! Жизнь какая-то дикая, пустая. Родители это все виноваты, воспитание. Русская интеллигенция, либеральный дух, веяние века. Вот и веют нас по всему белому свету... Не так надо было!

Язык у Станова заплетался. Он видел нескольких командиров и с пьяной озабоченностью не знал, к которому из них обращаться.

Павел протяжно засвистел, сощурив глаза.

— Ну и что? — спросил он насмешливо.

— Конечно, ничего. Этим мир не удивишь. Только тяжело мне. Я вроде неприкаянного, ничто меня не радует... А как могла пойти, как хорошо могла сложиться жизнь! И я бы не оказался здесь, как загнанный волк. Эх ты, жизнь неудачная!

Павел расхохотался, хотя после слов поручика ему стало не по себе.

— Ты когда пьян, не в меру откровенный, друг!

— Что? — переспросил Станов, приподнимаясь, и мутными глазами уставился на командира, кадык у него беспокойно задвигался. — Надо мной смеяться, над моей душой? А знаешь, сколько боли накопилось в ней? Ты не слышал, как нашего брата травили газами?.. Молчи, молчи лучше!

Он взмахнул кулаками и шагнул к Павлу. Командир отошел к камельку, натянуто улыбнулся.

— Ну их к черту! — лениво произнес он.

— Правильно! — подхватил Станов. — Правильно, Пашка-полковник! По-моему...

Он полез целоваться к командиру, но качнулся и вместо Павла обнял столб, подпирающий потолок.

— Я хочу заснуть навеки в тихой келье гробовой! — косноязычно пропел Станов и грузно, мешком, осел на пол, неловко вывернув ногу.

— Спи, поручик! Тебе еще водку пить научиться надо.

Цыпунов перетащил Станова на шкуру, придвинул поближе к столу табуретку, сел и задумался, покусывая кончик ручки. Перед ним лежал чистый лист бумаги с царским гербом в левом верхнем углу. Павел несколько минут смотрел на двуглавого орла с хищно растопыренными когтями, затем старательно, с наслаждением крест-накрест перечеркнул его.

Павел оторвался от бумаги, поднял голову и прислушался. Пьяный поручик тоненько свистел носом. Иногда он тяжело вздыхал и что-то бессвязно бормотал. На дворе громко переговаривались отрядники. Напевно звенела пила, стучал топор. Павел почесал в волосах и снова углубился в писание.

«Эверов большой трус, испугается!» — подумал Павел и усмехнулся, вспомнив его прозвище Жирное сало.

Эверов часто жаловался, что война мешает торговать, и Павел решил подбодрить его.

Закончив послание, Павел запечатал конверт золотой отцовской печаткой и не одеваясь вышел на улицу.

— Эверову отдашь! — приказал он посыльному. — Да быстро езжай, чаевать нигде не останавливайся!