— Делайте, как хотите, а я этого позора терпеть не буду.

Тревога была буквально разлита в жарком воздухе города. И эту тревогу чуяли все: солдаты, капитаны, святые отцы и уж, конечно, Кортес. И первым делом он снял все ограничения на общение Мотекусомы с подданными, убрал часовых подальше с глаз, а возле Великого Тлатоани посадил превосходно овладевшего языком пажа Ортегильо.

— Не дай бог, если что упустишь, — сразу предупредил он. — Шкуру спущу.

И дело пошло. За несколько недель беспрерывной смены карт на кандалы, а изысканных увеселений на угрозы поджарить попки его аппетитным дочкам Великого Тлатоани практически сломили. Теперь Мотекусома выслушивал просьбы и доклады вождей в молчании, не давая Ортегильо ни малейшего повода уличить себя в мятеже. А потом Ортегильо старательно записывал все, что услышал, и вечером подавал Кортесу сводный отчет. И чего только не говорили уверенные в том, что юный паж-кастиланин языка не знает, вожди!

И когда градус тревоги стал почти невыносим, Кортес опять отправился к Берналю Диасу.

— Берналь, — подозвал он солдата, едва тот вышел из плавильни. — Есть дело.

— Золото… — понимающе ощерился солдат.

— От тебя ничего не скроешь! — невесело рассмеялся Кортес.

— А тут все понятно, — пожал плечами Диас. — Когда загорается дом, надо вытаскивать самое ценное. Но как ты его вывезешь?

Кортес поднял брови.

— Я могу на тебя рассчитывать?

— А я на тебя? — посмотрел ему в глаза Диас. — Ты не забыл, что треть твоей доли — моя?

— Договор — это святое, — серьезно заверил Кортес.

— Как у всех настоящих жуликов, — так же серьезно поддержал Диас. — Говори. Что ты на этот раз придумал?

Кортес быстро огляделся и склонился к самому уху Диаса.

— Балласт.

— Что… балласт? — не понял солдат.

— Мы вывезем золото в мешках для балласта. На дне бригантин.

— А смысл? — снова не понял солдат. — Все равно эти бригантины бросать придется, едва солдаты выгрузятся на берег…

Кортес улыбнулся.

— Мы вывезем балласт раньше. Намного раньше.

На следующий день Берналя Диаса за одно лишь не вовремя сказанное острое слово с позором выгнали из плавильни.

— Ты у меня сгниешь в караулах! — орал на него Кортес. — Ты у меня каждую ночь будешь службу нести! А днем — на балласт!

Понятно, что солдату сочувствовали. Но Кортес как с цепи сорвался, и с того дня бедолага целыми ночами стоял на посту у строящейся для прикрытия тайника часовни. А едва караул кончался, носил на строительство часовни кирпичи, паковал в мешки для балласта строительный мусор и сам же таскал и сбрасывал на днища бригантин. И так день за днем.

Ну, а сам Кортес навестил Мотекусому.

— Пиши письмо племяннику, Тлатоани. А то он у тебя совсем из повиновения вышел. А заодно подготовь-ка мне приказ о его аресте. Пусть лежит.

Мотекусома опустил голову еще ниже и подтянул к себе чистый лист плотной бумаги из агавы. Кортес на секунду задумался и понял, что в такой ситуации нужно блефовать беспардонно. Так, чтобы у Какама-цина и мысли не было, что Кортес намерен выйти из города в ближайшие два-три дня.

Какама-цин получил оба письма почти одновременно.

В первом Великий Тлатоани заверял племянника, что вовсе не находится в плену, как о том повсюду говорит Какама-цин. Тлатоани переехал в старые апартаменты исключительно для того, чтобы поближе лицезреть своих драгоценных гостей — людей высокородных и во всех отношениях достойных. Ну, а в конце послания Мотекусома мягко укорял племянника за дерзость, приглашал во дворец для отеческой беседы и обещал помирить с Кортесом — человеком на редкость учтивым и добропорядочным.

Второе письмо пришло от самого Кортеса, и было оно не в пример откровеннее. Кортес указывал, что возводя напраслину на него, королевского посланника, Какама-цин оскорбляет и великого государя императора Священной Римской империи Карла Пятого. И уж расплата за оскорбление короля и сеньора всех материков и народов наступит неизбежно и будет воистину ужасной. Если, разумеется, Какама-цин вовремя не одумается и не прибудет с покаянным визитом во дворец Великого Тлатоани.

Какама-цин ответил обоим. Кортеса он прямо известил, что никакого «короля и сеньора» знать не знает, да и самого Кортеса предпочел бы не знать. А дядюшке с глубоким почтением обещал выполнить его просьбу и навестить и его самого, и его новых «друзей», для которых этот визит станет последним, что они увидят в своей жизни.

В пробный рейс Кортеса и тщательно отобранных сходкой 200 самых надежных солдат провожали, затаив дыхание. Обе миниатюрные бригантины были оснащены как веслами, так и парусами, на мачтах трепетали имперские и кастильские флаги, на палубах стояли по две бронзовых пушки, а команды были подобраны из самых лучших моряков, и все равно… было страшно.

Страшно было и после освящения судов братом Бартоломе. Страшно было даже после того, как святые отцы, смущаясь, отошли, а лекарь Хуан Каталонец с крестным знамением и крепким, словно булатная сталь, заговором окропил суда кровью девственницы и жиром тринадцати язычников. Как поведет себя на воде последняя надежда запертого во дворце отряда, не знал никто.

Опасались и индейцев. Во дворце все понимали, как важно генерал-капитану обеспечить себе надежное прикрытие, а потому никто не удивился, когда Кортес притащил Мотекусому и всю его свиту — незадолго перед отплытием.

— Великий Тлатоани изъявил желание поохотиться, — серьезно известил всех Кортес. — И я не смею отказать столь высоко почитаемому мной монарху в этой понятной просьбе.

— Храни тебя Сеньора Наша Мария! — с замирающим сердцем перекрестили генерал-капитана остающиеся солдаты. — Возвращайся быстрее, Кортес…

А потом затрепетали и вздулись развернутые паруса, засвистели матросы, и бригантины тронулись… и пошли.

— Санта Мария! Ну, куда тебя несет?! — заорал штурман на своего чересчур сблизившегося с его судном коллегу, и оставшиеся на берегу солдаты умиленно засмеялись. Это была жизнь.

А через два часа Кортес выбрал место для высадки вооруженного охотничьим луком Великого Тлатоани и провел краткий, жесткий инструктаж.

— Значит, так. Все беспрекословно выполняют распоряжения своих капитанов. Оцепление тотальное. При появлении индейцев длинный свисток.

Он оглядел замерший строй.

— И не приведи Господь, если кто из вас Мотекусому упустит!

А когда солдаты под грозными окриками старших команд бегом умчались в лес выстраивать оцепление для возжелавшей поохотиться монаршей особы и его небольшой свиты, Кортес повернулся к Диасу.

— Давай в трюм! Будешь подавать наш балласт. Хоть помнишь, где клал?

— Еще бы, — спокойно отозвался Диас.

— А ты, — ткнул Кортес в самого здорового и тупого тлашкальца, какого он нашел, — будешь принимать и сбрасывать. Восемьдесят мешков это не так уж и много. Успеете.

И спустя шесть часов весь «лишний» балласт лежал там, где ему и положено, — на мелководье. Вместе с посаженным на нож Диаса тлашкальцем, утяжеленным привязанным к ногам последним мешком.

Получив известие о пробном выходе парусных кастиланских пирог в озеро, Какама-цин понял, что действовать следует немедленно. Разослал гонцов по притаившимся в лесах отрядам, собрал вождей, провел краткий, но емкий инструктаж и убедился, что каждый свою задачу понял. А затем обвел собравшихся вождей напряженным и одновременно радостным взглядом и хлопнул себя по бедрам.

— Ну, что… завтра с утра начинаем?

Вожди одобрительно загудели.

— Но ты же не отнимешь наших пленных? — внезапно встревожился один.

— Взятое в бою свято, — решительно кивнул Какама-цин. — Пленный «мертвец» принадлежит лишь тому, кто его поймал.

Вождям понравилось и это. Мотекусома никогда не был столь щедр и самых почетных пленных всегда оставлял себе — для жертвоприношения в столице.