— Ничего серьезного. Просто годы сказываются. Сердце немного сдает.

Накануне, вызванный в комиссию и припертый к стене перекрестным допросом, Трамблуорд вдруг схватился руками за сердце и упал. — Позаботьтесь, чтобы моей жене не пришлось идти в прачки, — воскликнул он, когда его выносили из комнаты. У Тома иногда бывали перебои, и он воспользовался этим, чтобы не выдать себя собственными ответами.

Джона Уэста провели в отдельную палату, где Том Трамблуорд со вкусом потягивал белое вино своей любимой марки.

— Вы что, с ума сошли? — нахмурился Джон Уэст.

Трамблуорд поднял стакан и, таинственно улыбнувшись, словно заговорщик, который мысленно провозглашает запретный тост, залпом выпил вино. — Только для аппетита, Джек.

Джон Уэст молча открыл тумбочку и достал оттуда бутылку. — На донышке осталось. Можете допить ее, но больше нельзя.

Вошла сиделка с подносом, уставленным кушаньями, от которых шел пар.

— Простите, сестра, — обратился к ней Джон Уэст, — но мистер Трамблуорд говорит, что чувствует себя плохо и сейчас есть не в состоянии.

Сиделка помедлила, недоверчиво поглядывая на больного, потом повернулась и вышла.

— Да бросьте, Джек. Вы же знаете, что я здоров, — сказал Трамблуорд, надув губы, словно наказанный школьник.

— Вы здоровы, но вам придется заболеть, если комиссия пришлет врача осмотреть вас. Поэтому ешьте как можно меньше или вообще воздержитесь от еды, тогда вы заболеете от недостатка пищи. Я вижу, вы не понимаете, что вам грозит. Вас посадят за решетку, если вы не придумаете ничего умнее того, что плели вчера.

Трамблуорд с тяжелым вздохом поставил стакан на тумбочку и откинулся на подушки, вытянув руки на одеяле. Долгие годы безоговорочного подчинения Джону Уэсту превратили его в послушного, глуповатого циника. Выполняя волю своего патрона, он отрекся от былых идеалов и принципов под предлогом, что не стоит и пытаться помочь рабочим, ибо они всего-навсего несознательный сброд. В деятельности лейбористской партии он почти не принимал участия, а в свой избирательный округ ездил только перед выборами, чтобы на крайне малолюдных собраниях вещать рабочим о счастливой поре социализма, которая наступит когда-нибудь в отдаленном будущем.

— Вам нельзя являться в комиссию раньше, чем они заслушают показания Келлэера и Брэди. Я посоветуюсь с юристами, что-нибудь придумаем, — продолжал Джон Уэст.

— Вы говорили с архиепископом Мэлоном?

— Он сказал, что хотя судья и католик, но влияния он на него не имеет. Отец судьи будто бы из тех католиков, которые называли Мэлона изменником во время кампании против всеобщей воинской повинности.

— Кампания против всеобщей воинской повинности! — воскликнул Трамблуорд. — Вот было дело! Помню, однажды вечером…

Он явно собирался рассказать увлекательную историю «о добром старом времени, когда рабочие еще готовы были бороться», чем всегда старался оправдать свое собственное бездействие и никчемность, но Джон Уэст резко оборвал его: — Вы лучше забудьте про это. Мы накануне новой войны. На сей раз я не позволю вам никаких кампаний против воинской повинности. Архиепископ послал своего друга, патера из иезуитов, к судье, но, по его мнению, дело ваше дрянь, если вы не сумеете оправдаться. Я кое-что надумал.

— Что именно, Джек? Я так и знал, что вы найдете выход.

— Я поговорю с Уотти и заставлю его взять вину на себя. Думаю, за деньги он согласится.

Джон Уэст вызвал Джима Уотти в свою контору на другой же день. Уотти, секретарь Ассоциации торговцев молоком, собственноручно давал взятки, которые и были предметом расследования правительственной комиссии.

Это был высокий франтоватый молодой человек с довольно смазливым, но невыразительным лицом. Когда-то он занимал должность секретаря союза рабочих консервной промышленности, но потом открыто перешел на службу к хозяевам.

Когда Уотти вошел в кабинет Джона Уэста и положил шляпу на стол, тот сразу заметил, что его обычной дерзкой самоуверенности как не бывало.

— Что вы скажете о ходе расследования? — спросил Джон Уэст, следуя своему испытанному приему начинать разговор с вопроса.

— Дело дрянь, мистер Уэст, — уныло ответил Уотти. — Кому-нибудь, видно, придется посидеть.

— Никто не будет сидеть, если вы сделаете по-моему. Хотите заработать пятьсот фунтов?

— Возражений не имею, мистер Уэст. Но все зависит от того, за что я их получу.

— За то, что вы отречетесь от своих показаний. Я хочу, чтобы вы заявили о том, что никогда не давали денег Гилберту для передачи Трамблуорду и остальным.

— Но я уже сказал, что отдал ему деньги, только не знал, как он с ними поступил. Кто бы ни сел в тюрьму, я-то не сяду!

— Конечно, не сядете. Если вас притянут к суду, я договорюсь с присяжными. Да еще не было случая, чтобы правительственная комиссия кого-нибудь засадила в тюрьму.

И Джон Уэст изложил теорию покойного Дэвида Гарсайда о правительственных комиссиях и о том, как правосудие постоянно приносится в жертву интересам богачей. Но все это мало подействовало на Уотти. Как ни велика была его вера в могущество и власть Джона Уэста, все же добрых полчаса ушло на уговоры и обещания, и только когда Джон Уэст удвоил сумму вознаграждения, Уотти наконец согласился на роль козла отпущения.

После этого Джон Уэст подробно объяснил Уотти, что тот должен говорить на допросе: он скажет, что в Ассоциации имелся секретный фонд, что он подъезжал к Трамблуорду и Келлэеру, но они отказались помочь ему и посоветовали обратиться к аграрной или консервативной партии.

Покончив с этим, они заговорили о том, что служило предметом споров и обсуждений во всем мире: будет ли война? Объявит ли Англия войну Германии из-за Польши? Уотти выразил мнение, что если Чемберлен и Гитлер будут воевать, то не иначе как вместе и против России. Англия восстановила Германию для разгрома России. Чемберлен уступил Гитлеру Австрию и Чехословакию, для того чтобы Гитлер тем самым продвинулся на восток, к России. Чемберлен и Польшу отдаст по этой же причине. Джон Уэст выразил сомнения на этот счет. Англия сильно ошибается, если думает, что Гитлер ограничится только одной Россией. Немцам нельзя доверять. С Гитлером надо начинать войну, пока не поздно, не то он кинется на Англию. В конце концов оба пришли к выводу, что лучше всего, если Германия и Россия будут драться друг против друга до полного истощения.

В ближайшее воскресенье Джон Уэст вместе со всеми людьми, населяющими страны английского языка, слушал голос Чемберлена, возвещавшего о том, что Англия находится в состоянии войны с Германией.

Новость не произвела на Джона Уэста особого впечатления. Не было и намека на воинственный пыл, обуявший его в начале первой мировой войны. И возраст сказывался, и события, повлекшие за собой новую войну, были слишком сложны и запутанны для его разумения. Правда, он все еще ненавидел немцев за их зверскую жестокость, о которой столько кричали в первую мировую войну, и за то, что его старшая дочь ослушалась его и вышла за немца; но он понимал, что Гитлер представляет интересы людей, мало чем отличающихся от него, Джона Уэста, а Советскую Россию он ненавидел и боялся как огня.

Однако мало-помалу военная горячка захватила и его: он спорил, обсуждал события, подолгу сидел над газетами.

Из-за войны правительственная комиссия отступила на второй план и в мыслях Джона Уэста и на страницах газет штата Виктория.

Уотти показал, как ему было велено, чем вызвал немалое смятение. Юрист, назначенный в помощь комиссии, воскликнул: — Вы что, мистер Уотти, приносите себя в жертву? Хотите стать мучеником?

На это Уотти ответил дрожащим голосом: — Нет, вовсе нет.

Комиссия продолжала расследование и даже посетила Трамблуорда в больничной палате, чтобы выслушать его показания и подвергнуть перекрестному допросу.

Трудно было узнать в сгорбленном седом старике, тяжелой походкой приближавшемся к открытой могиле, некогда прославленного оратора, бывшего министра Фрэнка Эштона. С непокрытой головой, прижав шляпу к груди, смотрел он, как под монотонное чтение заупокойных молитв гроб опускают в землю. Пальто на нем было поношенное, башмаки стоптаны, шея небрежно обмотана выцветшим шарфом.