Но разве до табаку было в эти минуты! Мы с большим трудом вытащили его из-под наносника и усадили на брёвна. Придя в себя, он прежде всего достал кисет и, награждая нас обиженным взглядом, стал охать и вздыхать.

«Вот они, сибиряки, — подумал я, поглядывая на Павла Назаровича. — Какое спокойствие! Быть на волосок от смерти и в последнюю минуту думать не о спасении своём, а о табаке, который он боялся намочить…»

Павел Назарович так застыл в воде, что пришлось оттирать его руки и ноги. Он с трудом разговаривал и еле двигался. Мы поделились с ним сухой одеждой и помогли выбраться на верх наносника. В таких случаях обычно в первые минуты ещё ясно не представляешь того, что случилось. Но как только жизнь Павла Назаровича была вне опасности, мы вспомнили про нашего четвёртого спутника, Лёвку. Его с нами не было, не видно было к на берегу.

«Неужели он попал под наносник?» — с ужасом подумал я.

— Лёвка!.. Лёвка!.. Лёвка!.. — кричал Днепровский, но всё было тщетно. Звук улетал по реке и терялся в шуме и плеске волн.

С нами на наноснике оказалось только два рюкзака, о которых в последнюю минуту вспомнил Прокопий в которые вместе с ним были выброшены на брёвна. Не нашли рюкзака с теодолитом и частью продовольствия; не оказалось сетки, ружья и двух шапок. Река всё забрала в свои тайные кладовые, видимо, в счёт той оплаты, которую она привыкла брать со всех, кто пытался пересечь её стремительный поток. Позже я вспомнил и о ноже. Его я, видимо, выронил в момент «перелёта» с плота на наносник.

Этот странный остров, на который нас выбросил поток, был сплетён из тысячи брёвен, самой различной толщины и всех пород, какие росли на берегу реки Нички. Основанием ему служила небольшая мель, теперь покрытая водой.

Мы собрались наверху. Утрата инструмента и продовольствия не так нас удручала, как гибель собаки. Мы не могли смириться с мыслью, что Лёвку больше не увидим.

Несмотря на всю неприятность нашего положения, мы не находили его безнадёжным. Мы были даже рады, что нас выбросила река на наносник, а не на камни в шивере, тогда пришлось бы крепко подумать, как выбраться из её плена.

В одном из спасённых рюкзаков оказался топор; это открытие окончательно рассеяло зародившееся вначале сомнение в благополучном исходе нашей переправы. Даже Павел Назарович повеселел и, достав из рюкзака сухой табак, закурил трубку. Мы сразу приступили к поделке нового плота, надеясь всё же перебраться на правый берег реки. У нас не было ни верёвки, ни гвоздей, чтобы связать или скрепить брёвна. Пришлось отпороть все ремни на рюкзаках, снять пояса, подвязки на ичигах, но и этого не хватило, чтобы мало-мальски связать наше новое судёнышко. Пришлось снять бельё. Мы готовы были пожертвовать всем, лишь бы скорее покинуть этот ужасный остров.

Тот пологий берег, куда мы стремились попасть, начинался метров на четыреста ниже нас и тянулся не более как полкилометра. Успех переправы зависел от того, успеем ли мы пересечь реку раньше того места, где кончается пологий берег. Река может оказаться слишком гостеприимной и не выпустить нас из своих объятий, тем более, что наш новый плот не был способным преодолеть длительное путешествие. От первого удара о камни, даже от качки в шивере он рассыплется, и мы будем отданы во власть потока. Нам неоткуда было ждать помощи, и только риск мог ускорить развязку: или мы, достигнув берега, продолжим свой путь, или ценой жизни рассчитаемся с рекой.

Как только мы уселись на плот и оттолкнулись от наносника, нас подхватило течение и стремительно понесло вниз по реке. Мы работали шестами, стараясь изо всех сил тормозить ход, но сила потока увлекала плот всё ниже и ниже. Мелькали камни, шесты то и дело выскакивали из воды, чтобы сделать гигантский прыжок вперёд. Нас захлёстывало валом. Борьба продолжалась не более двух минут. Все работали молча, будто каждый надеялся только на себя.

Наконец, — мы у цели. Плот с разбегу ударился о береговые камни, лопнул пополам и, развернувшись, снова понёсся, подхваченный течением. Но нас на нём уже не было. Следом за плотом, спотыкаясь по камням, бежал Павел Назарович, пытаясь опередить его.

— Что же вы стоите? Бельё-то уплыло! — кричал он нам, продолжая по-молодецки прыгать по камням. Но плот, мелькая по волнам, был уже далеко впереди.

— Штаны-то у меня домотканные, грубые, как же я без белья ходить в них буду? — говорил безнадёжным голосом возвратившийся Зудов.

Мы развели костёр, и только тогда вспомнили про голод. Было четыре часа дня. Небо попрежнему оставалось затянутым облаками, и по реке тянул холодный низовик. Пока варили обед, я прошёлся берегом, ещё надеясь найти след Лёвки. Но нигде никаких признаков не было.

Отогревшись у костра и подкрепившись рисовой кашей, мы накинули рюкзаки и пошли дальше, взяв направление на северо-запад. Теперь вместо ремней к рюкзакам мы привязали верёвки, сплетённые из тальниковой коры (лыка), они же заменили нам пояса. Крутой ключ, по которому мы поднимались, скоро кончился, и мы оказались на верху правобережного хребта. Я ещё не успел осмотреться, как до слуха долетел знакомый лай, и все вдруг насторожились. Прокопий даже шапку снял.

— Лёвка жив! — вырвалось у него от радости. — Ниже залома лает.

Ещё с минуту мы прислушивались к звукам, затем, как по команде, бросились на лай, обратно к Ничке.

По лаю Лёвки, в зависимости от интонации голоса и настойчивости, мы обычно угадывали, кого облаивает он, — медведя или сохатого, или загнанную на дерево росомаху, — но на этот раз мы терялись в догадках: таким голосом он никогда не лаял.

— Наверное, попал между скал и выбраться не может, вот и орёт, — заявил Павел Назарович.

Минут через тридцать мы уже были на реке, километра на два ниже наносника. Спустившись ещё ниже, мы за поворотом увидели Лёвку, и нашей радости не было предела. Он стоял у скалы, зубчатый гребень которой спускается к Ничке, и, приподняв морду, продолжал лаять. Оказалось, на одном из остроконечных выступов этой скалы, на самой его вершине, стояла небольшая кабарожка.

Она-то и была предметом его раздражённого внимания. Увидев нас, Лёвка бросился к скале и, пытаясь взобраться наверх, падал, лаял, злился. А кабарга стояла спокойно, удерживаясь всеми четырьмя ножками на вершине выступа. Справа, слева и спереди скала обрывалась стеной и только к хребту от выступа шёл каменистый гребень, весь изорванный уступами. Мы были удивлены, какой рискованный и рассчитанный прыжок нужно было ей сделать, чтобы попасть на тот выступ, который кончался площадочкой буквально величиной в ладонь.

— А это кто там? — крикнул Днепровский, заглядывая на другую сторону скалы. — Да ведь это кабарга, — добавил он и скрылся.

Мы поспешили к нему. Там, за поворотом, в россыпи, как раз против выступа, на котором продолжала стоять кабарожка, лежала, корчась в муках, более крупная кабарга. Заметив нас, она приподнялась, чтобы сделать прыжок, но тотчас же беспомощно упала на камни. У неё были сломаны передние ноги. Её глаза, чёрные как уголь, метались из стороны в сторону, точно она откуда-то ждала облегчения.

— Упала, бедняжка, с утёса, — сказал Павел Назарович.

Сомнения не было: кабарга, спасаясь от Лёвки, хотела вскочить на выступ, но не рассчитала прыжок и сорвалась вниз.

— Не может быть, чтобы кабарга промахнулась, прыгая с уступа на уступ, — возражал Днепровский, — тут что-то другое.

День уже клонился к концу. Павел Назарович поймал Лёвку, я взвалил на плечи котомку, и мы, спустившись пониже, решили на этом закончить свой суетливый день. Прокопий остался у скалы. Не выдержала душа следопыта! Он решил разгадать, что же в действительности было причиной гибели кабарги?

Ночной приют мы нашли под густыми елями, растущими небольшой группой у соседней скалы. Костёр и вечерняя прохлада, наступившая сразу же, как только небо очистилось от облаков, — всё это было необычайно приятно в этот день.