Последние песни «Чистилища» (XXIX–XXXIII) посвящены аллегорическому видению, представляющему трудности для читателя, не обладающего специальными сведениями. Мы уже говорили о том, что аллегории Данте отличаются необычайной художественной выразительностью. Перед нами появляется процессия старцев, пляшущих нимф и колесница, влекомая таинственным Грифоном. Данте видит, как лесная глубина озаряется внезапными молниями. Свет все возрастает; воздух под листвою деревьев становится пламенным, сладостный далекий звук переходит в стройный напев. Тогда слышится взволнованный голос поэта, призывающий сонм священных дев — античных муз, которые должны ему помочь выразить все, что он видит и слышит. Сперва мы видим краски. Старцы в процессии одеты в белые одежды, над ними струятся световые волны, как бы проведенные кистью художника. Колесница Грифона переливается золотом, белизною лилий и пурпуром роз; поэт сравнивает ее с триумфальными колесницами древнего Рима и с золотой повозкою Солнца (Гелиоса). Вокруг эдемской колесницы пляшут три женщины: алая, изумрудная и белая. Старцы, следующие за колесницей, украшены лилиями и розами (багряные цветы на снегу кудрей). Грохочет гром, и шествие останавливается.

Аллегорическое действо на вершине Чистилища не трудно истолковать: колесница, влекомая Грифоном, имеющим два естества — земное и небесное — христианская церковь; алая, изумрудная и белоснежная нимфы — вера, надежда, любовь; старцы олицетворяют духовные сочинения. Из этих символов второстепенный стихотворец создал бы лишь «поучительное» повествование, которое не могло бы воспламенить фантазию. Великий поэт претворяет аллегории в поэтические образы.

Данте увидел на колеснице в венке олив под белым покрывалом, в зеленом плаще, в пылающем красном одеянье — Беатриче. В таком кроваво-алом платье она впервые предстала поэту во Флоренции, когда ему было девять лет. Он ощутил обаяние былой любви. Данте хотел что-то сказать Вергилию, оглянулся, но Вергилий исчез, и он услышал голос, ему говорящий: «Данте, не плачь, посмотри на меня, это я, это я, Беатриче». Но Данте не смеет поднять глаз, ощущая страшное раскаяние, и слышит тот же голос, говорящий ему о том, что он мог когда-то, в новой жизни, приобрести невиданное духовное богатство, но не сохранил то, что ему было даровано. Он находил на земле в дни юности помощь во взоре своей госпожи. Когда же она покинула землю, Данте вступил на неверные пути и не понял, что возросла и красота ее и сила. Он пошел дурными стезями. Напрасно она взывала к нему и наяву и во сне. Оставалось одно средство для его спасения: показать ему бездны Ада, страшное зрелище погибших навсегда. И по ее просьбе он побывал там, где не ступала еще нога живого человека. Мательда погружает Данте в реку забвения — Лету. Слышится пение необычайных созданий, которые одновременно и нимфы в Земном Раю и звезды в глубине неба. Образ звездных нимф восходит к мифам Платона («Федр»). Данте, омытый в водах Леты, казалось, готов для пути к светилам. Но он видит страшную и странную метаморфозу: Беатриче сходит с колесницы, грусть овладевает ею, днище колесницы жалит страшный дракон, появившийся из адских бездн. Слышится нисходящий с неба голос: «Мой челн полон дурного бремени». Появляется наглая блудница, которая рыщет глазами по земле, и с нею гигант, и там, в священных садах Земного Рая, Гигант обнимает Блудницу, целует ее, а затем бьет. Видение скрывается в лесу. Эта аллегория имеет и политический и богословский смысл. Большинство современных дантологов склонно толковать ее так: блудница — церковь под нечестивым папой Климентом V; гигант, ее пленивший, целующий и избивающий, — французский король Филипп IV Красивый. Римская церковь, перенесенная в Авиньон, превратилась в блудницу Апокалипсиса. Тем самым нарушилась гармония жизни деятельной на земле и порвалась ее связь с духовным началом. Поэт предсказывает, что вскоре появится «преемник орла» (т. е. император), который уничтожит Блудницу и Гиганта. Данте освобождается от этих видений, погрузившись в Эвною, вторую реку Земного Рая, воды которой восстанавливают воспоминания о добре. Тогда он чувствует себя чистым и достойным вознестись к светилам. Но и там, в царстве гармонии, света и совершенства, мысли о земном, о судьбах Италии продолжают тревожить его душу.

Казалось, он должен был бы забыть и о земной славе и лавровом венце, не должен был вспоминать о неблагодарности толпы, не оценившей его гения. Все же в самом начале «Рая» мы чувствуем, что жажда славы не иссякла в его душе. Все, что он видел в звездных мирах, для него является предметом песни («Sara ora materia del mio canto». «Рай», I, 12). Поэт взывает к водителю муз:

Поэту уже недостаточно было той вершины Парнаса, где появляются музы, он стремился проникнуть на вторую вершину — Кирру, где обитает сам Аполлон. Вдохновенный Кифаредом, Данте входит в тень лавровых чащ, посвященных богу поэзии, достойный, чтобы его увенчали лавровым венком. Сердца земных столь очерствели, что люди редко рвут листья священного древа, «чтоб почтить кесаря или поэта». Дельфийский бог милостив к тем, чьи взоры обращены к лавровому венку, — продолжает Данте, и в словах его слышится гордое самоутверждение гуманистов. Аполлон — бог солнца, источник света. На его вершину Кирру — т. е. на вершину света, поэт должен ступить, чтобы начать свое восхождение. Но жажда лавров возвращает Данте к земному.

Дважды в «Аде» и дважды в «Чистилище» Данте призывал муз. В «Аде», перед встречей с графом Уголино, поэт взывает: «Но помощь Муз да будет мне дана, — Как Амфиону, строившему Фивы, — Чтоб в слове сущность выразить сполна» (XXXII, 37). В самом начале «Чистилища» он говорит о том, что все как бы омертвело в нем после нисхождения в Ад. Он просит, чтобы святые музы его воскресили, чтобы спутницей его стала Каллиопа, муза эпической поэзии и красноречия (в греческой мифологии она — мать Орфея, сошедшего в ад в поисках своей возлюбленной Эвридики). В самом центральном месте «Чистилища», перед появлением Беатриче, Данте обращается за помощью к Урании, музе астрономии, в предчувствии своего пути к звездам — «И да внушат мне Урания с хором— стихи о том, чем самый ум смущен». Сонм священных дев должен его наградить за то, что он «изведал голод, стужу, скудный сон», предаваясь всецело поэзии и науке.

Бенедетто Кроче рассматривал «Рай» как «последний большой сборник лирики из периода зрелости Данте»[1820]. Неаполитанский философ признавал поэтическими лишь те лирические партии «Чистилища» и «Рая», в которых образ Беатриче вспыхивает пламенем прежнего, земного огня. Он отвергал Беатриче аллегорическую, символическую, доктринальную — вслед за Де Санктисом, — хотя и признавал, что порою метафизические идеи выражены в «Рае» с той взволнованностью, которая сообщает им известную поэтическую силу. Кроче-критик, последовательный в применении своих эстетических теорий, считает антипоэтическими инвективы Данте в сцене с Каччагвида. Известна враждебность Кроче к «тенденциозной поэзии», которую он выводит за пределы эстетического и причисляет к области практики. В «Божественной Комедии» для Кроче важнее всего было отметить лирические места, возникающие как бы непроизвольно в развитии действия дантова «утопического романа». Де Санктис и Кроче были несомненно правы, когда обращали особое внимание на художественную сторону «Рая» и восставали против педантических комментаторов, загромоздивших издания «Божественной Комедии» сухими толкованиями и далеко не всегда убедительными «параллельными текстами», доказывающими, что Данте был покорным толкователем схоластиков, прежде всего Фомы Аквинского. Кроче указал читателям на осиянные светом райские пейзажи в поэме Данте, на лунное облако — лучезарное, густое, как бы затвердевшее, напоминающее адамант.