— Грамота в иконе. Помнишь икону Николая чудотворца. Она… в кожаном футляре. Её я по заказу делал. Тайник в ней. Такой же был, мне Изот рассказывал, и в скиту. Я так и делал. Расписывал её знакомый монах из Кирилло-Белозерского монастыря. Планку сдвинешь, тайник и обнаружится.

— А где та икона. Я помню её. Дом-то сгорел.

— Когда вернёшься домой, найдёшь Ахметку. Я ему икону передал на сохранение и наказал, чтобы сберёг её до моего или твоего возвращения. Он дал слово, а я его знаю — выполнит, что обещал.

Антип Маркелыч устал от разговора и замолчал. Отдохнув, спросил:

— На сколько тебя осудили?

— На десять лет.

— А как ты в лазарете оказался?

— Доктор Мальшин меня устроил. Я плотником здесь по ремонту да ещё гробы поколачиваю покойникам.

— И мне гроб будешь делать?

— Опять ты за своё, тятя!

Антип Маркелыч, казалось, лежал в забытьи, опустив веки. Но Степану думалось, что какие-то мысли витали в его голове. Открыв глаза, сказал:

— Бежать тебе надо.

— Куда, тятя, и как! Через охрану не прорвёшься.

— Слушай сюда. Наклонись!

Степан исполнил просьбу отца. Тот стал ему шептать прямо на ухо.

— Ничего из этого не выйдет, — сказал Степан, когда отец замолчал.

— Должно выйти. Иного пути не будет. Надо только очень постараться. Понял, сынок?

— Понял, тятя.

— Дай мне слово, что так сделаешь?

— Все выполню, тятя, как ты сказал.

— Вот и добро.

Антип Маркелыч вновь закрыл глаза, удовлетворённый, что договорился со Степаном. Настойчивые мысли лезли в голову. «Жизнь, как колесо, — думал он, — от чего ушёл, к тому и пришёл». Кости Изота гниют в зловонном болоте… Не дал ему погребения по-христиански, и сам будет брошен в яму, как бродячий пес, не имеющий пристанища. Когда жизнь была жирной, сытой, довольной, мысли эти не приходили в голову, а теперь, вшивый и слабый, ожидающий пинка или зуботычины от любого более сильного или старшего в правах, и не могущий ответить тем же, он за долгие дни после ареста и тюрьмы, перебирал своё бытие по минутам и часам и содрогался, и молил у Бога прощения только за одно, за Изотову смерть. Чаще всего вспоминался Болотный старец, его пророчества, его слова, что поплатится Антип за свои грехи. Был ли старец спасшимся Изотом, или это его домыслы, Антипу Маркелычу было уже не столь важно. Глодало душу другое: Изота он столкнул в трясину, и он отвечает за свой преступный умысел… Даже смерть Захара не так терзала его душу, как погибель Изота…

Степан, видя, что отец задремал, тихо встал и ушёл.

Антип Маркелыч лежал в забытьи. То ли явь была, то ли сон, то ли бред… Идёт он по болоту, а оно будто торная дорога — сухо, ни ям, ни трясин. Вот, думает, где путь ровный к золоту лежит, а он, дурак, по Изотовым зарубкам в скит пробирался. Вдруг, видит, перед ним опять болото, да какое — без конца и края. Только он хотел ногой попробовать — не зыбко ли, как из трясины показалась рука и схватила его за ногу. Антип Маркелыч не успел закричать — увидел лицо Изота, высунувшееся из трясины, белое, борода расчёсана.

— А я, Антип, тебя давно жду, — сказал он.

— Я не пойду к тебе, — оторопело ответил Антип Маркелыч и оглянулся, думая бежать обратно. Но он стоял на гробу, а сзади тоже расстилалось болото.

— А пойдёшь, — сказал Изот. — Назад дороги нету. Иди ко мне. — Он поманил его рукой.

— Нет, нет! — закричал Антип Маркелыч. — Не надо. Не хочу!

А гроб, на котором он стоял, все ближе и ближе подплывал к Изоту.

И вот рука хватает его за ногу. Но это не Изот, это барин Олантьев. Его лицо с красно-багровыми пятнами приближается к Загодину, глаза выкачены из орбит, ночной колпак с кисточкой съехал на сторону… И вдруг щеёки его проваливаются, затем нос, обнажается голый череп и зубы. Рот без губ открывается и ужасный хохот раздаётся над болотом.

Антип Маркелыч застонал, забился на постели в судорогах, а потом затих и больше не приходил в себя.

Как и говорил Мальшин, через два дня он умер. Степан обмерил покойного и стал делать гроб.

Глава девятая

Мертвец № 67

Когда лагерь затих, Степан поднялся с нар, стараясь не шуметь. По соседству храпел Пётр Блинов, иногда затихая, а порой задавая такого «пения», что мурашки бежали по телу соузника. Что сосед проснётся, Степану нечего было бояться: лекарь спал так беспробудно, что бывало, когда ночью его вызывало начальство по срочному делу, Блинова приходилось обливать холодной водой, чтобы проснулся.

Степан обул бутсы, просунул руки в рукава бушлата, прошёл к двери и открыл её. Вчера он незаметно смазал скрипучие петли растительным маслом, взятом на кухне, чтобы не скрипели. Они с Блиновым жили в полуземлянке, как и все остальные заключённые, — бараки ещё строились. Одна привилегия у него с лекарем и была: при побудке они не ходили на перекличку, а вечером отмечались у медицинского начальства лично. Но и это не было правилом, потому что Мальшин не требовал точности соблюдения, полагая, что двум таким заморышам, как Степан и Пётр, не придёт на ум бежать из лагеря, да и куда побежишь, когда кругом на сотни вёрст глухая тайга. В лагере жили политические заключенные, а не матёрые уголовники, которым свобода сулила кратковременное, а в случае удачи и долгое отлучение от тюрьмы — они знали, где скрыться и жить спокойно до следующего провального дела. А политическим, арестованным зачастую по навету, а чаще по социальному положению, бежать было некуда, они не настолько понаторели в воровских ухищрениях и свобода сулила недолгое счастье. При поимке могли схлопотать такой срок, что и во сне не приснится.

Осенняя ночь была тяжёлой. Небо было заволочено тучами и не проглядывало ни единой звёздочки. Порывами налетал ветер, переметая по земле сухие листья и жухлую траву.

«Это к лучшему», — думал Степан, полусогнувшись пробираясь по вытоптанной земле к «холодной» — тесовой сараюшке три на три метра, стоявшей недалеко от лазарета, за канавой, через которую был перекинут жиденький мосток из трёх досочек. В эту сараюшку доставляли покойников, откуда они на другой день благополучно завершали земной путь на кладбище.

Сердце бешено колотилось. Может, он зря это затеял? Отбыл бы свои положенные десять лет. Он ещё молодой, вернулся бы домой. Но мысль, что ему трубить здесь десять лет, а за это время неизвестно, что произойдёт, отбрасывала напрочь сомнения, и ноги сами несли его к «холодной». Если побег не удастся, вкатят ему ещё лет пять-семь, а может, и на всю катушку размотают, это как начальство посмотрит. А если удастся! Прочь сомнения! И тятенька наказ давал: «Дело у нас в скиту есть. На тебя вся моя надежда. Я не сумел добыть сундук, так ты сумей». Грех не воспользоваться богатством, которое давно ждёт самого удачливого. Может, он и есть самый удачливый?

Тогда отец, открыв тайну мурманского сундука, сообщил и способ, как бежать. Узнав, что Степан колотит гробы для лагерных покойников, он сказал ему:

— Ляжешь вместо меня в гроб. Когда принесут на кладбище, сумей отбросить крышку и беги.

— Да как я лягу в гроб! — пытался возразить Степан. — А тебя куда дену? Что я нехристь?

— Обо мне не беспокойся. Спрячешь тело куда-нибудь. Найдут — похоронят.

После уговоров Степан сдался:

— Ну ладно, убегу я. Кругом тайга. Без жратвы, тёплой одежды, без документов меня каждый поймает…

— На то и голова, чтобы убечь и не поймали. Другого случая не будет. Выберешься, добудешь документы и помни всегда о мурманском сундуке. Найдёшь его, будешь как сыр в масле кататься. А за меня молись. Отмоли мой грех перед Изотом.

С трепетом в сердце Степан согласился, хотя сомнения терзали душу. Вдвоём с отцом они разработали подробный план действий.

Добравшись до «холодной», Степан оглянулся, подождал минуту, не шевелясь, и, убедившись, что кругом тихо, толкнул дверь и прошмыгнул внутрь. В кромешной темноте ничего не было видно. Гроб стоял на козлах. Степан провел рукой по холодной крышке — под ней лежал отец, готовый к последнему путешествию.