Проходя однажды по лазарету, он увидел на больничных нарах старика с куцей бородой, с лысиной, в обрамляющий её рыжий волос на висках вплеталась грязно-сивая седина. Он лежал один, в углу. Старик хотел приподняться, опираясь на локоть, но это ему не удавалось, настолько он был слаб. Степан решил помочь больному и подошёл к нарам. Сердце его ёкнуло — старик напомнил ему отца. Воспоминания разом взволновали душу. В последнюю пору он редко вспоминал родителя — время и тяжёлое лагерное существование постепенно выветривало из сознания родной образ. Он расплывался и отдалялся.

Очутившись рядом с нарами, приглядевшись, в беспомощном старике он узнал отца. Зрение и сердце не обмануло его. Тот же нос, только заострившийся и удлинившийся, тонкие губы…

— Тятя! — воскликнул Степан, наклонясь к старику.

Тот опустился на матрац, так и не приподнявшись на постели. Глаза повернулись к Степану. Были они мутные и запавшие, подёрнутые мглой, как у тяжелобольного. Это был уже не живой человек и ещё не мертвый, но ощутивший ледяную пропасть перехода в другой мир.

— Тятя! — вновь позвал Степан.

— Стёпа? — удивлённо прошептали губы старика и глаза на миг оживились, словно солнечный зайчик проник в их глубь и высветил остатки сознания и чувств. — Стёпа, сынок! — Он узнал сына и на глазах появились слёзы.

— Тятя! — хотел во всю мочь закричать Степан то ли от радости, то ли от испуга, что в этом измождённом больном человеке, узнал отца, но не закричал, а только тихо произнёс.

Он опустился на колени, взял руку отца в свою:

— Так это ты, тятенька?

— Степан! — Лицо Антипа Маркелыча дрогнуло, повлажневшие глаза заблестели. — Не чаял я тебя встретить.

— Я тоже, тятенька. — Глаза Степана наполнились слезами. — Везде, на каждом полустанке, где бы мы не останавливались, не шли по тайге — везде искал тебя… И вот ты… здесь…

— Степан, — выдохнул Антип Маркелыч. — Стёпа, Стёпушка… сынок…

— Ты давно здесь? Ты прибыл с последней партией? — спросил Степан.

— Наверно. Три дня, как здесь. И сразу сюда… в лазарет.

— Что с тобой? Чем болеешь? — проговорил Степан, держа руку отца в своей.

— Не знаю, сынок. От старости, видно.

— У тебя вид… такой…, — Степан хотел сказать "нехороший", но не стал расстраивать отца своими словами.

Антип Маркелыч вздохнул и спросил:

— Сам-то как?

— Хорошо. Я при лазарете столяром.

Несколько минут они молчали, внутренним чутьём прислушиваясь друг к другу, наслаждаясь тем, что находятся рядом, боясь словом или неосторожным движением вспугнуть это зрительное и мысленное общение. Потом Степан сказал:

— Ты это… тять… Пока лежи, а я… я скоро приду.

Антип Маркелыч закрыл глаза, давая понять, что он согласен.

Степан бросился разыскивать Мальшина. Нашёл его на кухне, где он снимал пробу, сказал про отца. Тот посмотрел внимательно на Степана сквозь тонкие стекла очков:

— А я подумал твой однофамилец это. Я посмотрю его лично. Сегодня же. А ты принимайся за работу. Нечего здесь начальству на глаза показываться.

Степан, забежав на минуту к отцу и сказав, что придёт вечером, ушёл в плотницкую и занялся обычным делом — строгал, пилил, сушил доски и тёс. Всё время думал об отце. Он был до невозможности рад этой встрече, тому, что теперь они в одном лагере. Огорчало другое — Антип Маркелыч был очень плох.

К вечеру Степан опять попался на глаза Мальшину — специально искал этой встречи. Мальшин отвёл его в сторону и с прямотой, свойственной врачам, сказал:

— Отец твой долго не наживёт. В других обстоятельствах возможно бы и выходили его, но у нас нет ни условий, ни необходимых медикаментов, а организм сильно подорван. Так что готовься к самому худшему.

— Сколько ему осталось жить? — спросил Степан дрогнувшим голосом.

— Он уже давно не принимает пищу. От силы дня два — три. Эту партию пригнали совсем плохую: одни старики да больные к тому же.

— Я его могу навестить?

— Можешь побыть с ним, сколько тебе хочется. Только будь поосторожнее и работу не забывай. Сам знаешь наши порядки.

Улучив момент, когда всё затихло, Степан пробрался в лазарет. Отец лежал не шевелясь, закрыв глаза, и, как показалось Степану, в той же позе, в какой он его оставил. Он сел на краешек нар, стараясь не потревожить отца. Но Антип Маркелыч поднял веки:

— Это ты, Степан?

— Я, тятя.

Антип Маркелыч смотрел на сына глубоко запавшими глазами. Они как и прежде, за исключением каких-то мгновений, ничего не выражали: ни боли, ни страха, ни радости, ни печали. В них не было того огня, каким они могли жечь в былые годы.

— А ко мне доктор приходил, — произнёс Антип Маркелыч. — Хороший доктор, обходительный.

— В очках?

— Да, с бородкой.

— Мальшин. Больше некому. Он из Верхних Ужей.

— Доктор сказал… сказал, что и тебя знает. — Антип Маркелыч помолчал, а потом продолжал: — Я уже не выкарабкаюсь, Степан…

— О чём ты говоришь, тятя!..

— Молчи! Моя дорога отсюда одна — вперёд ногами… Нас никто не слышит? — Антип Маркелыч хотел поднять голову, посмотреть, кто ещё в лазарете, но сил не было.

— Никого нету, тятя. Мы одни. А чего ты хочешь?

— Наклонись ко мне, — прошептал старик.

— Слушаю, тятя. — Степан склонился к изголовью отца.

— Я тебе важное хочу сказать, скрытое в душе моей долгие годы. — Антип Маркелыч тяжело задышал. — Знаешь скит, про который я тебе рассказывал?

— Как же не знать. Ты мне говорил, что был младенцем, когда тот скит сгорел в одну ночь. Тебя спас скитник по имени Изот…

— Всё так и было. Но я тебе не сказывал о главном. — Голос Антипа Маркелыча и так слабый и тихий перешёл на шёпот: — Так никого здесь нету?

Степан оглянулся:

— Я ж тебе сказал, тятя, мы одни. Здесь долго не залёживаются…

— Так вот о главном. Не хочу умирать, не сказав тебе… Ты у меня один остался… — Из-под ресниц Антипа Маркелыча выкатилась слеза и поползла по морщинистой щеке. — В том скиту большое богатство зарыто — сундук мурманский древний, найденный в Соловках во время раскола. С тех пор и сохранился. В нём большое число монет старинных, каменьев разных самоцветных и другого. Весом он в три с лишком пуда… Я искал его да не нашёл. Видно, тебе придётся.

— Это правда? — Степан недоверчиво посмотрел на отца. Может, он бредит? Раньше об этом не рассказывал. Но отец лежал сосредоточенный и строгий, ощутив себя уже в могиле. В такие минуты душой не кривят.

— Сущая правда, — ответил Антип Маркелыч.

— А что же ты мне раньше про сундук не говорил?

— Мал ты был. Несмышлён. Боялся, что не сумеешь удержать язык за зубами. Да и время было какое…

— Ну ты даёшь, тятя! Такое скрывать!

— Тогда не говорил, а теперь говорю. Слушай, я уже не вернусь отсюда домой…

— Тятя!

— Не перебивай! Я знаю, что не вернусь. А ты молодой, ты должен, ты обязан вернуться и продолжить моё дело. Тот сундук твой. Больше он никому не принадлежит. Слишком большой грех я на свою душу положил, чтобы отдать сундук другому.

— Что за грех, тять?

Антип Маркелыч проглотил застрявший комок в горле:

— Я человека погубил ради него…

— Человека?

— Да, Степан, которому обязан своей жизнью. Скитника Изота. Я погубитель своего спасителя. Я столкнул его в трясину. Я бы мог… но не подал ему руки… Камень у меня на сердце… Большой. И отвалить его нету сил. Отмоли мой грех, будешь дома.

Антип Маркелыч замолчал и ладонью прикрыл глаза.

— Ну, тятя! Столько времени молчал. Если бы мы с тобой сундук тот раньше откопали?.. А теперь… теперь, как я его найду. Я дорогу до скита-то не знаю. Там трясины… мох-зыбун.

— Очень просто всё найдёшь. Есть грамота, в которой писано про сундук и начертан план его захоронения. Ту грамоту я у барина Олантьева из спальни выкрал…

Степан внимательно смотрел на отца, ожидая самого интересного.

— Так где та грамота?

Антип Маркелыч приподнял голову с травяной подушки.