После сожжения скита объявился в городе оставшийся в живых скитник, ключник Изот. Ходя везде и всюду, допытывался, есть ли в округе барин по имени Отроков и когда совсем вплотную приблизился в своих поисках к Олантьеву, тот со своими людьми сделал так, что скитника обвинили в убийстве мещанина и был он отправлен в Сибирь на каторжные работы.

Через год, по лету, поручик послал вторую экспедицию из верных ему людей, дюжину отборных молодцов, кто служил ему верой и правдой, в сгоревший скит. Снабдил всем необходимым, сказал, в каком месте копать. Через месяц вернулся один, кто кашу варил и остался поэтому в живых. Всех остальных завалил обрушившийся свод. Не стало ни клада, ни людей.

Так что казна осталась в подземелье, на месте, и ждёт, когда её кто-то возьмёт. Теперь никого, кроме него нет, кто бы знал о её существовании. Хотя… скитник Изот вернулся из Сибири. Это он приходил на Масленицу. Поручик узнал его…

Дни барина сочтены. Нет ни воли, ни желания, ни сил брать мурманское золото. Но и чтобы досталось оно кому-то не хотелось. Своё поместье, разорённое и трижды перезаложенное, он завещал племяннику из Санкт-Петербурга, которого почти не знал. Но все-таки родная кровь. Он вспомнил, как однажды приехал к сестре просить денег, для него наступили беспросветные дни — кредиторы замучили, долг был очень велик и одному ему с ним бы не справиться. Тогда и подумал о сестре.

Софья не благоволила к старшему брату, считая его пьяницей и пропащим человеком. Когда был жив шурин, он часто выручал поручика, давая ему взаймы, правда, всегда без отдачи, за что ему со стороны Олантьева низкий поклон и пожелания царства небесного. Сестра денег тогда не дала. Как он её не упрашивал — ничего не помогало.

— Я несметно богат, — вскричал тогда раздосадованный поручик. — У меня на миллион одного золота, — распалялся он. — Я всё верну сторицей. Только дай, сестра, мне долги отдать!

— За душой копейки нет, — сказала Софья, — а всё бахвалишься. Если есть миллион, зачем пришёл ко мне занимать?

Поручик уже хлебнул в ресторации шампанского и горячо стал убеждать сестру, что непременно вернёт ей деньги, которые она ему даст.

— Не проси, не получишь даже полушки, — отрезала Софья. — Землю продал, отцовское наследство проиграл в карты. Не дам ничего.

Племянник Сергей тогда пытался уговорить мать и это у него получилось — та сдалась, но дала брату не всю сумму.

Это вспомнил Олантьев, и запоздалое чувство благодарности к племяннику, который тогда помог ему, всколыхнуло его сердце.

Он взял колокольчик, стоявший на столике у изголовья, и позвонил. Вошёл лакей Мефодий, старый и лысый, с седыми длинными пушистыми бакенбардами, свисающими ниже подбородка.

— Чего-с барин изволит? — спросил он, подойдя к постели, шаркая ногами по полу.

— Чернил и бумаги.

— Сию минуту принесу, — ответил Мефодий.

— Да поскорей, — потребовал Олантьев, видя нерасторопность старого слуги.

Мефодий ушёл, но вскоре вернулся.

— Чернила высохли, барин, — сказал он, наклонив голову.

— Высохли, высохли! — вскричал поручик, приподнимаясь и ища трость, чем можно было запулить в Мефодия. — Посмотри в шкафу, там бутылка была непочатая, налей и принеси.

Тяжело отдуваясь, откинулся на подушку и стал смотреть, как Мефодий удаляется к двери на полусогнутых дрожащих ногах, бормоча что-то себе под нос.

Когда чернила и бумага были принесены, поручик сказал Мефодию:

— Подай подставку и убирайся прочь.

Лакей подал нечто наподобие маленького столика, на котором барин принимал пищу в постели, и тихо удалился.

Поручик расправил лист, обмакнул перо в чернила и витиевато вывел: «Милостивый государь, племянник мой Сергей Апполинарьевич!» Рука дрожала и буквы ложились неровно.

Писал он с полчаса, иногда задумываясь, чтобы подобрать нужные слова. Закончив писать, размашисто подписался, поставил дату и прилёг на подушку, тяжело дыша.

— Господи, помоги мне, — прошептал одними губами.

Положил письмо на столик у изголовья, дотянулся до нижнего ящика, выдвинул его и достал тёмный свиток. Развернул, прочитал тихо вслух, покачал головой. Не хотелось умирать вот так, не доведя дело до конца, оставляя зарытые сокровища на произвол судьбы. Но что поделаешь. Видно, не судьба.

Поручик достал конверт, вложил письмо, заклеил его. Снова потянулся к колокольчику. Вошедший на сигнал Мефодий молча встал у порога, выжидательно глядя на хозяина. Барин показал ему конверт.

— Помру, приедет племянник из Петербурга, а он обязательно приедет, отдай ему письмо, что я написал. Оно будет у меня в комоде, понял?

— Как не понять, барин. Я ещё не лишился ума.

Барин сурово посмотрел на старого слугу.

— Вот в этом ящике будет оно лежать, — он показал где.

— Только ему отдашь, из рук в руки. Сохрани его.

— Не извольте беспокоиться. Если приедет…

— Никаких если. Примчится. Я ему наследство оставляю. Не велико оно, а всё-таки недвижимость. Сто с лишним десятин леса, пашни, дом. — Он усмехнулся. — И всего-то осталось… Впрочем, это дело ненадёжное — тебе бумагу оставлять. Стар ты стал, из ума уже выжил… Вот, что Мефодий! Поедешь завтра в Верхние Ужи, найдёшь Виссариона, нотария, привезёшь ко мне.

— Исполню, барин. Только вдруг он откажется!

— Это как откажется?

— Так, — замялся Мефодий, а потом неожиданно выпалил: — Ему платить надобно.

— Не твоё это дело. Виссарион мне по гроб жизни обязан. Скажи конюху, пусть тарантас готовит. Ступай!

Когда слуга ушёл, подумал: «Письмо передам через нотариуса вместе с завещанием. Так надёжнее, что оно попадёт в руки племянника. А если не попадёт? Виссарион не чист на руку. Надо придумать другое».

Глава четырнадцатая

Ночной тать

Прошло около двух недель, как Антип вернулся из скита и принёс нерадостную весть, что Изот утонул в трясине. Всё это время он был сам не свой: осунулся, глаза лихорадочно горели, казалось, волос ещё ярче закраснел на голове. На вопросы отвечал невпопад — какая-то неотвязная дума точила его изнутри.

«Убивается по Изоту, — по простоте, свойственной бесхитростным людям, думали Маркел и Прасковья. — Хоть и не был привязан Антип к работнику, а всё ж тот прожил с ними почти год, и ели и спали под одной крышей. Как такое забыть! А каким работником был Изот?! И незлобив, и умён, и до дела охочь». Мельник с женой действительно переживали смерть скитника, может, не столь глубоко, как потерю близкого человека, но по-настоящему, не кривя душой, да её и не перед кем было кривить.

Мало помалу о нём стали реже вспоминать, занятые каждодневным трудом, и считали, что Изот, как божий человек запросто нежданно-негаданно вошёл в их дом, и также тихо ушёл, оставив после себя только хорошие воспоминания да память, что был такой человек под божьим небом. Больше горевали, что не похоронен он по-христиански: сам наведывался на могилки сородичей, не боясь ни холода, ни голода, ни зверей лесных, не иных напастей, а на его последнее пристанище и сходить некому, кроме них, да и некуда — поглотила его топь. Маркел спервоначалу пытался расспросить сына, в каком месте принял смерть Изот, может, сходить, поклониться останкам его — не совсем чужой был, но Антип или молчал, или говорил, что с перепугу точно не запомнил того места — болото есть болото: кочки, осока, мох да кусты.

Лето кончалось. Подбиралась осень — сначала погожими тихими днями, вся в серебристой паутине, в желтизне опавших листьев, в дремотности воды на запруде, в прозрачности и стылости воздуха, потом небо заволакивало густыми тёмными тучами, чаще шли дожди, холодные и тоскливые, черня траву и облетевший лист с деревьев, лес пустел, и ветер пронизывал оголённые ветви, как вода решето.

В один из осенних дней, когда поля были убраны, под пасмурным небом серело жнивье, а склоны оврагов поблекли, Антип сказал матери, что пойдёт в деревню Дурово на посиделки. Ничего в этом особенного не было, парню шёл восемнадцатый год, туда он ходил и раньше, благо она была верстах в девяти от мельницы, и Прасковья восприняла это как обычное дело.