Маркел был уже стар и по этой причине всё хозяйство на мельнице отдал в руки Антипа. Сам только иногда, пропустив по давней привычке шкалик для сугрева, как любил говаривать он, что-то советовал, если была охота у Антипа его слушать, а в основном доживал свой век с Прасковьей ни во что не вмешиваясь, полагая, что день прошёл и слава Богу.

Антип сначала загорелся после слов Пахома отвезти Василису к старцу, авось поможет, но совершить это дело отнюдь не спешил, находя какие-то отговорки, наподобие той, что дескать, он уедет, а кто будет хозяйство справлять, молоть муку… Маркел молча наблюдал за этим, а после того, как Прасковья сказала ему: "Отец, что же это Антип жену-то не жалеет, не отвезёт к старцу", попенял горячо сыну, так, что они чуть не разругались. Антип продолжал свою песенку:

— А кто молоть будет.

— Како молоть! Это ты мелешь чепуху. Все, кому надо, отмололись давно. Теперь жди нового урожая. А он ещё за горами. Если кто и привезёт мешок ржи, я что не управлюсь. Запрягай лошадь и вези Василису к знахарю. Не видишь изводится от болезни жена твоя. А ты, пакостник, всё тянешь…

Прасковья тоже увещевала сына.

Антип, сгорит Василиса. На тебе грех будет…

Не думала она никогда, растя подкидыша в холе и неге, что вырастет он чёрствым и грубым, упрямым. Бывало упрётся и не сдвинешь в сторону. Никакие увещевания не помогают. Знает, что это белое, а сам твердит чёрное. И печалилась Прасковья, что незнамо каких он кровей, кто его родители, наверное, в их породу пошёл. Крестьянин, даже скотину выбирая, узнаёт какого она покону, племени, а про Антипа они ничего не знали…

Окрики отца и увещеванья матери сделали своё дело — собрался Антип в дорогу. Обрадовались Маркел с Прасковьей, слава богу вразумили сына, а что ж такое, от людей стыдно — жена болеет, а мужу хоть бы хны.

Можно было плыть на лодке, но посчитали, что такой дальний путь будет не под силу Антипу да с больной женой, и до Сухого Брода добирались на телеге. Дорога была в колдобинах и рытвинах, телега кренилась, с трудом выбиралась из ям. Василисе от этого было ещё хуже, но она крепилась, а Антип, которому надоела езда к чёрту на кулички, извёлся весь, а когда подумывал: неизвестно, поможет ли старец, становилось совсем невмоготу.

— Лучше бы не ездить, — говорил он. — Куда попёрлись. Были бы дома. Я бы фершала вызвал, посмотрел бы он.

— Сколько фершала не вызывали, — слабым голосом ответила Василиса, — ничем он помочь не смог. Он и сам говорит и дохтора городские, что не знают, что за болезнь.

Антип замолчал, в душе ругнул себя, что выскочили его столь скрываемые неблагие мысли из души. По правде, он измучился, глядя как жена тает день ото дня. И это уже почти год. Сколько это может продолжаться? Всё чаще и чаще в голову западала одна мысль: скорее б к одному концу. Или выздоровеет, или отнесут её на кладбище.

Василиса притулилась к мешку, в котором были рогожки на случай дождя, по щеке прокатилась слезинка, потом сказала:

— Опостылела я тебе больная. Что от меня проку. Вижу, как ты извёлся.

Она ожидала от него, что он скажет: хватит тебе чепуху городить или что-то в этом роде, но он ничего не сказал, лишь стал громко понукать лошадь.

К вечеру они добрались до Сухого Брода. Переночевали у вдовы Дарьи, которой Прасковья была золовкой — мужниной сестрой, а утром сели в лодку и отправились по реке в указанное место.

Сын бабки Дарьи Никанор напутствовал Антипа:

— По Язовке проплывёшь с версту, может боле, выйдешь в озеро, держись берега. Немного пройдёшь, будет тебе Сутоломь. Вода в ней не сильная, мелководье, после обеда прибудешь. Увидишь слева обомшелый валун в виде лошадиной головы, рядом и пристанешь. Привяжешь лодку и иди к закату, вёрст через семь увидишь Лихову поляну, век бы её не видеть.

— Почему так говоришь? — спросил Антип, которого озадачили слова Никанора.

— Да место такое… тёмное. Наши не по нужде не показывают туда носа…

— А мы вот едем…

— Так нужда заставляет. Я так и сказал…

— А он примет, старый-то? — с надеждой спросила Василиса, слышавшая разговор.

— Не знаю. Никому не отказывал. К нему уж сильно обездоленные идут. Нечистой поляна слывёт давно но, кому терять нечего, идут к знахарю. Говорят, помогает. Может, всю жизнь предсказать на сто лет вперёд. Места этого боятся, а старик он не страшен. Зла никому не делал.

Они посадили Василису на корму, чтобы опиралась спиной о борт, так она была слаба. Дарья в дорогу дала им лепёшек, сваренных вкрутую яиц, бутыль молока и лужёный бидончик воды. Антип оттолкнуся от берега. Дарья перекрестила их, что-то прошептала, шевеля губами и помахала рукой. Долго смотрела вслед, пока они не скрылись за поворотм реки.

— Поможет ли Болотный старец, — сказала Дарья, поправляя съехавший с головы платок. — Уж больно хлипкая жена у Антипа. В чём только душа держится. — Она завздыхала.

— А он не больно и убивается, — проронил Никанор, имея ввиду Антипа. — Безучастный какой-то…

— Не нам судить, — махнула рукой Дарья, в душе соглашаясь с высказыванием сына об Антипе.

Василиса вскоре задремала, пригревшись на солнышке, её стало меньше трясти, но лицо, подставленное солнцу, было бледным, по нему скользили тени от деревьев, когда лодка приближалась к берегу, и Антипу казалось, что это тени смерти сгущаются над Василисой.

Солнце стало спускаться на запад, когда лес расступился с левой стороны, явив собой почти ровную луговину с редкими кустами лещины и впереди себя Антип увидел на берегу большой — больше телеги, седой замшелый валун, чем-то напоминавший голову лошади. Он помнил его. Несколько лет назад с Захаром этой же рекой плыли к старообрядческому скиту в надежде отыскать мурманский сундук. Вспомнив о смерти Захара, Антип нахмурился, но не из-за того, что пожалел невинно убиенного, а больше из-за того, что больно испереживался тогда, просыпаясь ночью в холодном поту, от неотвязных дум и снов: снилось ему, что привели его в полицию и снимают допрос, куда подевался Захар. Но с течением времени эти мысли перестали так огненно обжигать его, трепет от того, что его найдут и отправят в тюрьму, притупился, и он стал забывать о своём страшном поступке, и лишь иногда вспоминал, когда ему что-то напоминало об этом, как сейчас, когда увидел знакомый валун.

Он поискал глазами по берегу — где бы пристать. Нашёл удобное место, где берег понижался и можно было причалить лодку и выбраться на сушу. Антип так и сделал. Когда нос лодки уткнулся в берег, Василиса проснулась.

— А? Что? — спросила она впросонках, ещё не понимая, где они, а поняв, спросила: — Что уж приехали, Антипушка?

— Приплыли, — ответил Антип. — Давай выбираться на берег.

Он помог Василисе выйти на берег, усадил её на траве на душегрейку, а сам привязал лодку к деревцу и забрал из лодки вещи. Сел рядом с женой и развязал мешок.

— Давай подкрепимся, — обратился он к жене. — Теперь самой придётся топать.

— Я не хочу, — наморщила она нос как от чего-то неприятного.

— Нет, ты поешь.

— Да немочь такая. Не идёт кусок в горло.

— Хотя бы молочка попей. А то ведь не доведу тебя обессиленную. Надо силов набраться.

Она отпила из бутылки несколько глотков. Была настолько слаба, что руки дрожали, и молоко пролилось на подбородок и шею.

— Эк ты неловкая, — пробормотал Антип, смахивая рукой капли молока с лица жены. — Как я с такой тобой потащусь. Изводишь и себя, и меня…

— Не надо было ехать, — заплакала Василиса, видя, что она причиняет страдания мужу. — Умерла бы дома…

Она печально посмотрела на Антипа, на глаза набежали слёзы.

Антип нахмурился, завернул недоеденное в тряпицу, положил в мешок и, вздохнув глубоко, сказал:

— Теперь поднимайся, пойдём.

Он помог жене подняться, и она, обхватив руками его шею, волоча ноги, пошла рядом с ним. Когда ей становилось невмоготу идти, — Антип это определял по тяжести её тела, тянущего его долу, — он останавливался, они присаживались и отдыхали. Так шли два или уже три часа. Лес не суживался, а казалось, расступался всё шире и шире, пространство, поросшее густым разнотравьем, было ровное, словно блин.