Накрутит всякого, разругается донельзя, смотается, пропадёт. Час-другой прошляется, придёт, руки в карманы засунет — скажет, почему мало сделали, разнос устроит, а потом отойдёт и опять понесло-поехало — станет анекдоты травить. Таких словоохотливых в деревнях называют зубочёсами. А за Кирилкой закрепилось конкретное прозвище «Разевайрот».

Недаром говорят: «Язык мой — враг мой». Мудрость этого выражения не раз испытывал Завалихин на своей шкуре. По причине скоропалительности слов, ловкости языка, он нигде долго не задерживался. Взяли на ферму — коровам забывал раздавать корма, устроили в автомастерскую — машины слесари не стали в срок ремонтировать — заслушивались байками товарища. Соберутся в кружок, и Кирилка давай пули лить. Устроился потом в цех ширпотреба — рукавицы шить, но и там долго не наскрипел — за разговорами, притчами своими таких рукавиц накуролесит — диву даются: где по четыре пальца, а где аж по шесть. Поставили его сторожем — и здесь не справился. Скучно ему одному сидеть в дежурке, так он в поседки отправится, чтобы скоротать время…

Сердобольные друзья Кирилкины упросили директора взять его завклубом — работа такая, доказывали Хватову, который воспротивился такому назначению, где язык нужен: лекции нашему населению будет закатывать. Директор скрепя сердце согласился. Поначалу будто бы взялся Завалихин за дело — вместо киномеханика мотался за фильмами, ремонт затеял, а потом народ зароптал — не только лекции не стали слышать, кино стали глядеть шиворот-навыворот. Вот Хватов и поставил точку в совхозной биографии Кирилки Завалихина.

Завалихин в меру высок, в меру толст. Голову имел круглую с короткими вьющимися волосами. Бросался в глаза большой выпуклый лоб, как бок у чугунка, гладкий, без единой морщинки. На щеки с висков съезжали пушистые «пушкинские» баки. Ходил он смешно, выпятив живот, выбрасывая ноги вперёд-вбок, поводя плечами, отчего казалось, что он идёт, озираясь по сторонам. Рот почти не закрывал, и по бокам, в уголках губ, поблескивали два зуба из нержавеющего металла.

Поев картофельной драчёны и выпив два стакана сладкого чаю, он потянулся и спросил у жены:

— А что, Фрося, дела какие есть?

— А ты будто не знаешь, — ответила она, убирая со стола. — Корову надо пасти.

Корова у них три дня назад захромала и вчера пришлось позвать ветврача. Врач посмотрел и сказал, что ничего страшного нет, но в стадо пока не надо гонять, пусть побудет дома.

Кирилка встал со стула и, наморщив лоб, сказал в раздумье:

— А что, Фрося, её пасти? Я вот вобью колышек на лужку за домом, привяжу — пусть пасётся.

— Ты это что, Разевайрот, — строго посмотрела на него Фрося. — Какая трава на лугу! Вся выгоревшая. Веди на речку!

— Ты думаешь — на речку? — медлил Кирилка.

— Ну куда же ещё! Там травища во какая! — Фрося провела рукой по груди.

— На речку, так на речку, — нехотя согласился Кирилка и, вздохнув тяжко, стал собираться.

Он сломал ивовый прут, вывел корову со двора и погнал к реке на луг.

День был погожий. Пахло ромашкой и подсыхающим сеном, разбросанным в проулке у Юрлова. Высоко в небе, раскинув широкие крылья, кружились два ястреба, высматривая добычу. В пруду среди балаболок — кубышек — турчали лягушки, высунув из воды зелёные морды.

«Солнце жарит как в Ташкенте», — отметил Кирилка, хотя в Ташкенте ни разу не был и видел город только по телевизору.

В рыхлой дорожной пыли купались воробьи и, глядя на них, Кирилка радостно вздохнул и подумал: «А хорошо быть свободным человеком. Ничто тебя не тяготит, не давит. Кроме как перед женой, отчитываться не перед кем».

Корова брела медленно, прихрамывая на заднюю ногу, останавливалась, тянулась губами к траве.

Навстречу Кирилке шёл Борис Веселов, слесарь из гаража, неся в руке блестевшую на солнце железяку.

— Сколько лет, сколько зим, — заулыбался, увидев его, Кирилка и спросил, пожимая руку: — Как там в ваших палестинах, гаражах и овинах?

— А ничего. Живём, хлеб жуём, зарплату получаем, пьём кофий с чаем. Чего ещё хочем, о том и хлопочем, — в тон ему ответил Веселов, глядя на расплывшуюся в улыбке физиономию свободного человека, и кивнул на корову: — А ты никак домашним пастухом заделался!

— Да вот корова охромела, гоню пастись, бубновый туз…

— И пенсию домашнюю, верно, будешь получать? — с ехидцей продолжал Веселов, намекая на уход с работы.

— Там посмотрим, — ответил Кирилка, почувствовав издёвку в словах Веселова и, между прочим как бы, спросил:

— Ты не слыхал о ЧеПе на центральной усадьбе?

— Нет, — округлил глаза Веселов. — А что случилось?

— Мужиков убило.

— Каких мужиков? — Веселов от неожиданности выпустил железку из рук.

— Каких, каких! Приезжих.

— Это тех командированных что ли?

— Тех самых.

— Током? — Веселов похлопал по карманам, ища курево.

— Да нет. Предмет с крыши упал.

— Предмет?

— Он самый.

— Кирпич что ли?

— Хуже.

— Чего же? — Веселов прямо-таки вцепился взглядом в Кирилку.

— Валенок. Мужиков и пришибло. — Кирилка довольно рассмеялся от радости, что ему удалось провести Веселова.

Веселов плюнул с досады, натянул Кирилке кепку на голову по самые уши — ну и Разевайрот, человек по своим делам спешит, а тому только присказки сказывать — и, подобрав железяку, пошёл своей дорогой.

А Завалихин, поправив кепку, стегнул корову прутиком и погнал проулком к реке.

Перейдя речку вброд, он пустил бурёнку пастись на широкую кочковатую луговину, а сам прилёг на бугорке под сосной таким образом, чтобы корова всегда оставалась в поле зрения. Надвинув кепку на глаза, чтобы не слепило солнце, предался размышлениям — разговору про себя.

«Вот ведь, — рассуждал он, — выгнал меня директор, можно сказать, выгнал. А чего добился? Будет клуб на замке всё лето, а может, и зиму. Когда это теперь найдут нового заведующего — не много храбрецов идти на девяносто рублей зарплаты. Поспешил, Хват, поспешил! А я работать, как работал раньше, не буду. И вообще, кто придумал эту работу, подневольную, каторжную? Вот раньше, — Кирилка закинул ногу за ногу, с минуту рассматривал резиновые каблуки, словно впервые их видел, — вот раньше, в первобытном обществе не работали. Сейчас, чтобы отдохнуть, набраться бодрости идут на рыбалку, на охоту. Это радость. Это свет в окне. А в первобытно-общинном эта радость была каждый день. И радость себе отмечали, и кусок пропитания добывали. Эта была жизнь! А теперь? Канителишься, канителишься, бубновый туз… мучаешься, мучаешься…»

Незаметно он заснул. И снился ему сон. Он сидит в пещере, завешанной шкурой леопарда. Горит костер, и на нём зажаривается целая туша быка. Хватов крутит кол, на котором висит туша. На угли капает жир, и они трещат, взвивая кверху маленькие звёздочки огня. Вдали, в тени, сидят человек двенадцать неандертальцев и жадными глазами смотрят, как поджаривается мясо. Кирилка в это время читает им лекцию о новом способе охоты на мамонтов. Зачем рыть на тропе яму, вбивать в дно заострённые брёвна, устилать верх прутьями и травой и ждать, когда в неё провалится многотонный зверь, чтобы добить его камнями. Я вам сделаю гранатомёт, — говорил он узколобым людям. — К чёрту грязную работу — дедовским способом заваливать мамонта. Стрельнул — и он готов. А то на мамонтовых тропах мин понаставим. Идёт эта туша: фугас как бабахнет, и сдирай шкуру, пока тёплый.

— Спишь что ли? — впросонках услышал он голос.

Открыв глаза, увидел перед собою соседку Дуську Фомину. Видно, она полоскала бельё на мостике: рукава платья были закатаны по локоть, подол мокрый, из-под платка в горошек выбились волосы и прилипли ко лбу.

— А я кричу ему с того бережку, кричу, — говорила она, заправляя волосы под платок, — а он не слышит, спит, как сурок. Уж сюда прибежала, а тебя не добудишься. Проснись, корова твоя в лес подалась…

Кирилка протёр глаза и сел. Ему ещё мерещилась дымная пещера и туша быка на вертеле.

— Какая корова? Чья? — спросил он, никак не придя в себя.