Добравшись до Клуба и уже взявшись за массивную ручку парадного входа, Антон Павлович вдруг замешкал, рассматривая потертую и растресканую древесину рукояти и ржавые язвы металла окантовок, когда-то никелированных, но уже давно потускневших. Антон Павлович отпустил дверь, отошел шагов на двадцать и окинул взором здание Дворца Народного Творчества.
Когда-то, как только Клуб был сдан строителями в эксплуатацию, его стены имели нежный лимонный цвет, колоны же слепили глаза белизной, словно сработаны были из паросского мрамора, а окна весело подмигивали озорными бликами. Теперь здание имело равномерный бурый оттенок, в двух окнах на первом этаже по стеклам шли трещины, остальные окна не мыли несколько лет, и спрессованная годами ржавая пыль сделала оконные стекла матовыми, они почти не отражали свет, а потому были черны и смахивали на пробоины от снарядов. По стыкам перекрытий между этажами образовались выщерблины и трещины, которые заселил черно-зеленый мох, а над входной группой прямо из стены тянулся к небу полуметровый побег березы. Со второго этажа доносился грустный стон аккордеона, наверное, Барабанов решил размять пальцы, но казалось, что это само здание, словно голодный бездомный пес, жалобно и обреченно скулит. Клуб уже даже не ветшал, эта стадия осталась незамеченной, теперь он разрушался.
По улице, волоча ногу и опираясь на грубый костыль, перемещался старый горбун. Его гардероб составляли запыленные кирзовые сапоги, выцветшее галифе, замасленная фуфайка и шапка-ушанка с торчащими в разные стороны ушами. И это в июль то месяц. Старик вдруг остановился, о чем-то задумавшись, затем повернул к Клубу, доковылял до угла, приспустил галифе и, не обращая никакого внимания на Антона Павловича, обильно оросил фундамент тугой здоровой струей. Привычный запах горячего кокса помножился на жуткую вонь мочи.
«Господи, что же за гадость они пьют», — задал себе риторический вопрос Антон Павлович.
Горбун крякнул, стряхивая последние капли, вернул галифе на место, повернулся к Антону Павловичу, хрипло спросил:
— Эй, дохтор, табачку бы, а?
— Не курю я.
— Здоровья бережешь, дохтор? — догадался старик и улыбнулся во весь свой беззубый рот. — Ну-ну, ну-ну…
Горбун поковылял себе дальше. Антон Павлович проводил его взглядом, покачал головой, печально вздохнул и направился к дверям Клуба.
— Антон Павлович, вот послушайте! — вскричал историк Семыгин, как только доктор Чех переступил порог кабинета директора Клуба. — В редакцию пишет взволнованный пролетариат: «Когда моя семья узнала о высылке Солженицына из СССР, честное слово, от сердца отлегло». Каково, а?! Да что б ты знал про Солженицына, морда пролетарская?! Пять классов, два коридора и ПТУ до кучи, а все туда же! Чертовы патриоты!
— А кто это — Солженицын? — подал голос из-за аккордеона Барабанов.
— Забудьте, Кондрат Олегович, — отмахнулся Семыгин.
Доктор Чех прошел к столу, водрузил на него две бутылки настойки, скользнул взглядом по газете, которую держал историк Семыгин, заметил:
— Это газета двухлетней давности, голубчик.
— Да. У Кондрата Олеговича их тут полно, — Аркадий Юрьевич повел головой, указывая на разбросанную по полу печатную периодику. — Да и потом, теперешние читать не могу — мутит. На каждой передовице либо генсеку вручают очередной орден, либо какое-нибудь заседание Политбюро, на котором «лично присутствовал Леонид Ильич Брежнев», будто сам господь Бог снизошел. В Ветхом завете надо было написать так: при сотворении мира присутствовали члены Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев!
Антон Павлович рассмеялся, даже Барабанов улыбнулся.
— В стране хлеба не хватает, мясо и молоко дорожает, к тому же их нет в продаже, — продолжил Семыгин уже с горечью, — вся страна брошена на очередной социалистический подвиг под названием Байкало-Амурская магистраль, по которой никто не знает, что и куда будут возить, но генсека волнует не это, он вспоминает, какие еще подвиги совершил, за которые родина его не отблагодарила. Теперь он у нас маршал Советского Союза, ну конечно — он же великий полководец! Стратег, черти бы его забрали! А ему ж в этом году еще и семьдесят лет стукнет, не удивлюсь, если в качестве подарка ему очередную звезду героя преподнесут. За долголетие и долгоправие, так сказать. А может и какой-нибудь символ имперской власти, вроде скипетра, или там булатного меча, расписанного золотом.
— Ну это вы, голубчик, лишку хватили, — с улыбкой пожурил Семыгина Антон Павлович.
— Скоро узнаем, — отозвался Аркадий Юрьевич, и как выяснилось через полгода, его предположения оказались верны.
— Если женщина красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича! — неожиданно выпалил Барабанов и смутился.
Если бы Кондрат Олегович знал, что вскорости это двустишие от почтальона Семыгина уйдет в народ, доберется до «большой земли», и облетит всю Страну Советов, он поставил бы под ним свой копирайт, но Барабанов, считавший себя поэтом с большой буквы, не придавал подобным шалостям никакого значения, и уже через минуту свой экспромт благополучно забыл.
Доктор Чех и историк Семыгин в недоумении уставились на Кондрата Олеговича, потом рассмеялись.
— Все-таки ваш талант увязывать слова в рифму приносит иногда ощутимый результат, — похвалил Аркадий Юрьевич, — только не слишком ли рискованно? Обычно вы на стороне правительства.
— Я живу в самой свободной стране! — заявил Кондрат Олегович и воинственно вздернул подбородок, затем вздохнул, опустил голову, добавил, — к тому же я пьян.
Он и в самом деле был пьян, и в следующую минуту, в подтверждение своего состояния, Барабанов порывисто растянул меха аккордеона и затянул:
— Течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а, течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а…
— Так, придется хозяйничать самому, — сделал вывод Аркадий Юрьевич и направился к шкафу за посудой.
— Конца и кра-а-а-а-я-а-а нет…
— А хорошо ведь поет, — похвалил доктор Чех.
— Да, — согласился Семыгин, возвращаясь со стаканами. — Только громко и много.
Барабанов вдруг оборвал песню, и внимательно наблюдая за тем, как Аркадий Юрьевич разливает по стаканам настойку, грустно сказал:
— Детей нет.
— Что? — не понял Семыгин, и оглянулся на директора Клуба, Антон Павлович тоже насторожился.
— Нет детей, — повторил Барабанов и всхлипнул. — Я пьесу написал. Детскую. Хотел поставить с юными актерами к первому звонку. Афишу нарисовал с объявлением, в школу ходил — никто не пришел. Ни мальчики, ни девочки. Никого.
Аркадий Юрьевич подошел к директору Клуба, вручил ему стакан с настойкой, похлопал товарища по плечу, сказал ободрительно:
— Не расстраивайтесь, дорогой мой Кондрат Олегович. Придут еще, поставите свою пьесу.
Барабанов снова всхлипнул и отпил из стакана.
— Рождаемость падает, — задумчиво произнес доктор Чех. — А из тех, кто рождается каждый третий инвалид. Оно и раньше то было не слава богу, но приезжало много молодежи, и это отчасти компенсировало людские ресурсы. Вы заметили, что в последнее время приток молодежи иссяк? Наш город вымирает. У меня сегодня даже больных меньше процентов на десять, чем было еще три года назад. Хотелось бы знать, как они там в «области» представляют себе функционирование завода, когда все рабочие помрут?
— А смертность? — спросил историк Семыгин. Он вдруг ощутил дежавю, что-то подобное уже толи происходило раньше, толи должно было произойти в будущем, и это Аркадия Юрьевича беспокоило. — Смертность растет?
— Растет, голубчик, растет. Будь она не ладна. Средняя продолжительность жизни у нас сейчас составляет 53 года.
Историк Семыгин минуту размышлял над услышанным, затем спросил:
— Вас это пугает, Антон Павлович?
— Как вам сказать. Я не боюсь за свою жизнь, да и не молод я уже, чтобы за жизнь цепляться. Но кто-то же должен после нас жить. У меня вон дочь… Алина дочь уже взрослая, замуж собирается, а я до смерти боюсь, что она мутанта родит. Что я буду делать с внуком-мутантом? Что она — мать, будет делать с ребенком-мутантом?! Наше поколение уходит и скоро уйдет полностью, но что мы оставляем после себя? Недееспособных детей-калек? Поколение умственных инвалидов? Кусок планеты, непригодный для проживания? Вот что меня пугает.