— Что вы имеете в виду? — спросил историк Семыгин. Под таким углом ему еще не доводилось смотреть на Никодима.

     — Человечество тысячелетиями вырабатывало принципы этики и морали, на которых построены все известные нам общества — не важно, капиталистические, или социалистические. По сути, перечень добродетелей у всех народов схож, как и перечень грехов. Эта система моральных координат устоялась, никто на нее не посягает, но почему?

     — Вот именно! — подхватил историк Семыгин. — Ведь за тысячелетия человечество так и не сумело построить идеальное общество и даже близко не подошло к его созданию!

     Военврач Гуридзе бросил на Аркадия Юрьевича быстрый взгляд.

     — Э-э-э, дорогой! Аккуратнее. — Он погрозил Аркадию Юрьевичу пальцем, впрочем, в глазах его появился задорный огонек. — Вижу, вижу симптомы. Смотри, как бы Червякин тобой не заинтересовался. — Затем повернулся к Антону Павловичу, сказал. — Прости, дорогой, продолжай.

     — А что продолжать, голубчик. Я думаю, что Никодим отбросил нашу мораль, как неверную, и в жизни руководствуется принципами, которых нам никогда не понять. И это меня пугает гораздо больше, чем его способность предсказывать смерть. Никодим, как природное явление, как флуктуация психических энергий, непостижим. Он из другого племени — не человеческого. Но если природа допускает его существование, почему ей не допустить существование целой цивилизации ему подобных?

     — А две противоположных в этике цивилизации не уживутся на одной планете. Вы об этом говорите? — догадался Аркадий Юрьевич.

     Антон Павлович кивнул. Некоторое время все молчали, невесело размышляя каждый о своем, затем военврач произнес:

     — Плохое место. Совсем плохое. Я сразу почувствовал, что плохое, как только приехал. Я видел плохие места, загаженные, брошенные, не города — свалки, да. Но здесь совсем по-другому плохо. Непонятно плохо. А потом еще хуже будет. Слушайте меня, дорогие мои, это Гиви вам говорит.

     Антон Павлович и Аркадий Юрьевич переглянулись.

     — Гиви Георгиевич, вы имеете в виду радиационное заражение? — осторожно поинтересовался историк Семыгин.

     Вместо ответа военврач тяжело вздохнул, и этот вздох был красноречивее всяких слов. По телевизору Красноармейский хор вдарил задорную «Летку-еньку», но танцевать ни у кого желания не возникло.

     Неделю спустя дочери Аркадия Юрьевича Семыгина погибли. Их сбил грузовик, управляемый пятнадцатилетним оболтусом Геной Сапрыкиным. На пару с приятелем Колей, подростки приняли по полстакана водки и возжелали приключений. Они забрались на территорию автопарка, угнали «Зил», вышибли ворота, и, выжимая из несчастной машины максимальную скорость, понеслись в центр города. Эта парочка и раньше развлекались подобным образом. Угонят грузовик, поколесят по ночному городу, пока бензин не кончится, потом машину бросают и смываются.

     Была суббота, сестры Семыгины задержались у подруги и довольно поздно возвращались домой. И вдруг, визг колес и слепляющие фары, — девочки не успели даже испугаться. В последнюю секунду Гена понял, что впереди что-то есть и резко вывернул руль. На октябрьской грязи грузовик занесло, он пошел юзом и девочек смело бортом, — они отлетели метров на двадцать и, упав на землю, уже были мертвы. «Зил» опрокинулся, потом покатился, кабина грузовика стала центрифугой, перемалывающей кости малолетних преступников. Наконец, грузовик замер, двигатель заглох, одна фара погасла. Коля в этой костедробилке не выжил, Гена был еще жив, — вцепившись в руль, он избежал смертельных повреждений, но ноги были переломаны, а удар в голову лишил подростка сознания. Минут через тридцать он начал приходить в себя, но уже было поздно. Земля под грузовиком обрушилась и в кабину потекла черная жижа. На нечеловеческий визг разъедаемого кислотой человека выбежали люди, но пока разобрались, что происходит, Черный Мао уже переварил Гену, вместе с его воплем, мертвого Колю, запил все это бензином из баков и благополучно уполз под землю. Тела сестер Семыгиных остались в стороне, и Fluvius nigra их не тронула.

     Узнав о смерти дочерей, Вера Михайловна упала в обморок, который на поверку оказался инсультом. Мероприятия по восстановлению кровообращения мозга, предпринятые доктором Чехом, не помогли, и женщина впала в кому.

     — Ее организм отказывается жить. Нам приходится силой вкачивать в ее легкие воздух, ее инстинкт самосохранения подавлен полностью, — объяснял Антон Павлович другу ситуацию, стараясь обойти медицинские термины.

     — Сколько ей осталось? — глухим, чужим голосом спросил Аркадий Юрьевич.

     — Может быть месяц.

     Неделю спустя сердце Веры Михайловны остановилось. Жена и дочери Аркадия Юрьевича так ни разу и не надели свои новые шубы из модного искусственного меха. Город недвусмысленно намекал, что с везением покончено раз и навсегда.

     После этих трагических событий по подворотням Красного поползли слухи, что к городу подошла стая волков. Но никаких волков не было, — в ночь после похорон, выл на луну Семыгин. А на утро в его левом веке поселился тик. Этот тик от хозяина не зависел, никогда не пропадал, и просуществовал вплоть до смерти Аркадия Юрьевича, и даже чуть дольше.

— Глава 10 —

     С облегчением, покорностью и ужасом он понял,

     что и сам — лишь призрак, снящийся другому.

     Х. Л. Борхес, «В кругу развалин».

     Аркадий Юрьевич избегал встречи с друзьями. На работу он не ходил, но Поворотов и не настаивал. Дела почты председатель горисполкома временно перепоручил своему помощнику, рассудив, что почтальон Семыгин в такой непростой для него момент жизни заслуживает небольшой отпуск.

     И доктор Чех, и Барабанов, и даже военврач Гуридзе беспокоились о друге, несколько раз приходили к нему домой, но неизменно наталкивались на запертую дверь. Аркадий Юрьевич никого не впускал, и даже на стук в дверь не отзывался. Сутками напролет он сидел у окна, слушал шелест холодных осенних дождей, смотрел, как город отекает бурой жижей, и размышлял над тем, что более нереально: ПГТ Красный, или люди, его населяющие? Через две недели подобной «медитации» Аркадий Юрьевич окончательно убедил себя, что жизнь вокруг — иллюзия, и сам он не более, чем чья-то фантазия, возможно, того писателя, который уже родился, и когда-то напишет роман о городе, которого, скорее всего, не существует. Это был нехороший вывод, темный, слишком много в нем было от самоуничтожения, отказа от жизни, но Семыгину казалось, что в этой невозможности и кроется истина. В каждом человеке дремлет древняя сила саморазрушения, и стоит инстинкту самосохранения ослабнуть, опуститься до критической отметки, эта сила тут же перерастает в неудержимую потребность, словно в саму суть человеческую вмонтирован переключатель существования: если ты больше не хочешь жить, надобность в тебе, как в носителе семени человечества отпадает, — предохранители инстинкта самосохранения перегорают, и на блок управления суицидом подается высокое напряжение. Простой механизм, но в простоте надежность. Аркадий Юрьевич Семыгин в своем дальнейшем существовании смысла не видел, — его тумблер самоуничтожения клацнул в положение «активно».

     15-го ноября 1973-го года Семыгин произвел в квартире идеальную уборку, выстирал и отутюжил одежду, надраил до блеска обувь, принял душ, побрился, отключил ненужные электроприборы, облачился в белоснежную рубашку и черные брюки, надел новые носки, обулся, отпер входную дверь, достал свой именной «ТТ», оставшийся со времен военкоровской молодости, и, разобрав оружие, принялся тщательно чистить детали пистолета.

     Зачем Аркадий Юрьевич отпер дверь, осталось неясно. Возможно, в глубине души он надеялся, что в последний момент кто-то появится и удержит его от рокового шага, но, учитывая ту тщательность приготовлений, которые историк Семыгин произвел перед запланированным самоубийством, более вероятным кажется то, что он попросту не хотел, чтобы его труп разлагался посреди идеально убранной квартиры.