В таком виде Влад заявился и в Мариинский Дворец, в мэрию нашу долбанную, ибо там знаменитый драм-энд-бейщик устроил свой концерт для избранной питерской публики. Влада охранники мэрские долго осматривали и обнюхивали, дивились его переднему карману под курткой. Но именное приглашение всё же сработало, не пустить не посмели.

Но Влад так и не услышал любимого музыканта и не смог ему руку его не виртуальную, а всамделишную пожать.

Как только Влад вошёл в высоких ботинках своих во Дворец, так сразу за ним увязался отряд охранников, ментов и уборщиц. Они делали на всякий случай вид, что просто так, по своим делам следом за ним идут. Но стоило Владу оглянуться, они тут как тут, целой стайкой, руки на оружии и на мобилах наизготове держат, но головы отворачивают в стороны — что вот мол, вот просто так за ним следом уборочной командой идут. Влад занервничал, он понял, что эта толпа его явно преследует, хотя делает вид, что просто так по коридору тянется в его направлении. Влад решил передохнуть, осознать, что с этими челами делать и покурить в сортире. Зашёл в дверь с буквой «М», засмолил свои чудовищные сигареты, дешёвые и очень вонючие, не вяжущиеся с местом, где работают насосанные, нажратые слуги народа. Только он вошёл в сортир, снаружи его тут же на ключ и заперли. Влад сначала не понял, стал дёргать ручку позолоченную. Не отпирается! Он стал мощно стучать в дверь. Тут дверь распахнулась, на Влада напало человек шесть в форме, его скрутили в миг и вынесли, как огромную спелёнутую мумию Тутанхамона на руках, прямо с непотушенной сигаркой в зубах. Засунули в машину, отвезли в до боли знакомое отделение милиции. Продержали до конца концерта и отпустили.

Владик стал каким-то вонючим. Так как его комната набита тысячами дисков и компьютерным железом, комната его провоняла чем-то пластиковым и кисленьким, которое излучается пластиковыми коробками и лазерными дисками. Влад курит ужасно. И вот теперь его комната воняет особой вонью, смесью гремучей пластика, табака и живого тела. Владик добился своего. Он стал киборгом, у него уже изо рта пластиком и лазерными дисками попахивает, все эти ингредиенты сплавились в одно, я думаю, что уже тут и микробы техногенные выводятся.

Наступила весна. Я иду к Владу по Троицкому мосту через Неву. Май, холодно и солнечно, хотя уже вечер. Дуют майские ветры и несут, несут горы пыли и грязи. Над городом стоит жёлто-серый смог из взвешенных частиц. Я не понимаю, что это, почему это, такого жёлто-серого смога раньше не было. Заводы то стоят, не дымят. От машин? Машин сегодня мало, праздничные дни, народ уехал на грядки в садоводства свои, на шести сотках своей землицы сидеть и о чём-то странном мечтать, какое-то странное удовлетворение в этом находить. Так что смог, висящий над городом, мне непонятен. В середине моста я останавливаюсь и сморю на воду. Моё любимое занятие. Нева свинцово и тяжко бьётся под мостом, выбрасывая пену и брызги, к тому же идут останки ладожского льда, основная масса прошла, идут уже сходящие на нет льдины, похожие краями на пролитое молоко. Я смотрю вдаль. Я не узнаю город. Я как-то что-то проспала!

Город изменён в худшую сторону. Повсюду за панорамными красотами торчат серые блескучие колбы и коробки, берег до Смольного весь вдруг оказывается покрытым серыми уродливыми домами из панелей, они такие крупные, что скрывают изящные белые колокольчики Смольного Собора! Нет Смольного Собора больше в панораме Невы! За крейсером Аврора торчит какая-то инопланетянская серая колба со шприцом сверху. Её, наверное, воздвигла международная наркомафия как знак порабощения города героину, как знак высасывания, бесконечного высасывания из похоти вен деньжищ. Торчит ещё уродливая прямоугольная глыба над бывшей гостиницей «Ленинград». Гостиница и сама то по себе слишком крупная и серая, она и так то уродливо портила панораму Невы, превращая военный госпиталь классического стиля рядом в какую-то длинную ненастоящую игрушку. Вместо того, чтобы снести уродливую гостиницу, напоминающую о бедности и жадности советского вечно голодного периода, когда всегда было не до красоты, вместо этого за ней построили зеркального хамелеона, тело дьявола! Ибо дьявол пуст, он не самодостаточен, он присасывается к позитивной реальности, он её в кривом зеркале отражает, он говорит её словами, превращая эти слова в ложь и пустоту, он насмешничает, и пересмешничает, и гримасничает. Он сер и бесцветен, он не имеет тела и формы, токмо оболочку. Такова и пластиковая архитектура с серыми зеркальными глянцевыми боками, которую международные строительные транскорпорации всюду внедряют.

Я не узнаю свой город. Особенно ужасны разрушения дома на Зверинской улице, углом выходившего на Неву. Там снесли крепкий изящный дом с лепниной. Кариатиды с дивными девичьими морскими лицами, они оказались крепки, их техника не смогла разрушить. У них отбили руки, над ними снесли дом, который они поддерживали. Вместо рук торчит арматура. Они похожи на истерзанных пытками молодогвардейцев перед расстрелом. Или на святых христианских мучениц, истерзанных римскими цезарями. Кто это сделал, зачем это сделал? Это Он. Тот, кто хочет качать и качать ненасытно деньги в своё ненасытное брюхо, это Лярва крупного масштаба. Она там воткнёт коробку мимикрирующую с зеркальными поверхностями, коробку постмодернистской пустоты и невнятности. Тот дом будет как больной в коме, весь на проводках и искусственном поддержании жизни. В нём будут кисленько вонять европакеты, будут попахивать низкие потолки из дешёвого пенопласта, будут вечно откалываться тонкие плитки. Дом, который снесли, был построен богатыми и нежадными людьми для роскошной и комфортной натуральной жизни, чтоб из высоких овальных окон сверкала синяя Нева, чтоб даже ручки на окнах и балясины на лестнице — чтоб всё было индивидуально сделанным под этот единичный дом в единичном сказочном месте на берегу Невы. Эту тонкую работу снесли, впердолят дешёвую архитектурную ложь, где солгали все — и архитекторы, и чинушки свиньи, и менеджеры, и строители, и риэлтеры, бездарные серые напыщенные индюки, засравшие мозги такому же тупому и серому нуворишу, укравшему деньги от российских недр, газа, леса и нефти.

Я стою на высшей точке моста, мне хочется плакать от унижения и бессилия, но глаза тут же осушает пылью и машинными газами холодный майский ветер. Я поняла, откуда эта жёлтая взвесь в воздухе. Это смесь неубранного с зимы песка на тротуарах и пыльца от разрушенных старых зданий города.

Собираются вот дома жилые на Шпалерке снести, прекрасные старинные дома в завитушках и маскаронах, чтобы всадить сюда, в сердце города, дома пластиковые уродливые, которые везде одинаковы, во всех странах. И так-то набережную Невы чудовищно испортили. «МЕГАФОН» и «ГАЗПРОМ» светят красным и синим огнём грубо очень, буквы размером с этаж, в воде невской изящной эта похабень отражается, убивая красоту мостов, Ростральных колонн, Петропавловской крепости. Я вот не пойму, отчего я, частный человек, и все мы, общественный народ, почему мы должны смотреть на эти уродливые надписи, за которые соответствующие организации проплатили каким-то чинушам. Почему одна частная фирма имеет право за небольшую деньгу уродовать вид целого крупного города? Это что, в каком то законе прописано, что частный шкурный интерес фирмы выше общественного и эстетического интереса целого города?

Ну не зря же город называют северной Венецией! Тайна красоты — в тонком-тонком нежном колорите, когда всё из мелких витиеватых деталей состоит, разноцветных; в тонкой гамме. Когда розовое, жёлтое, серое, золотое, терракотовое, когда белый орнамент и игра теней в лепном декоре. Когда Нева мерцает своими мелкими разноцветными волнами. Когда румянец северного больного неба перекликается с тонкой раскраской домов. А тут такие буквищи уродливые прямые и бездушные небо застили над Невой! Тьфу! Кругом грубые прямоугольные неигривые формы, локальные грубые серые цвета, и ничего, кроме серого современный архитектор не знает. Дома уродские из серого пластика торчат, коробки какие-то цементные заслоняют виды Невы. Хотят Башню Газпрома впердолить в берег Невы, вместо того, чтобы облагородить историческую панораму оригинальными и разноцветными малоэтажными особнячками. Тьфу, гадость. Идёшь по городу, и каждый день блевотина и гадость, блевотина и гадость, блевотина и гадость.