Типа великое, очень дорогое искусство, сделанное великими современными художниками. НаёПка, больше ничего, наёПка! Имена художников были знакомыми, ибо вот влияние раскрутки на сознание, фамилии изломанные, звучные, типа стильные — вбил таки Гельман в бошки! Волшебная сила слова…

В соседней галерее явно что-то готовилось. В ведре лежали ломти арбузов. Вышел из тьмы Бакштейн. Я подумала — вот как так, бахча и Бакштейн. Притянулись.

Началась в 8 вечерина. Великая выставка великого художника. Не помню ****ь его фамилию. Величие этого заморского мастера состояло в том, что он создал некие маленькие скучнейшие ***ни, заснял их на цифровое видео. И вот на пяти проекциях прямо на белёные кирпичные стены проецировалось величайшее, глубочайшее по величине искусство сего художника. На одном экране дрожала такая штучка, я в детстве такие на помойке находила, всё не могла понять значение и смысл этих деталек. Типа в стопку сложенные одинаковые пластинки, придавленные снизу и сверху, и ещё такие типа винтики наверху и внизу, чтоб куда то привинтить.

В-общем, бессмысленная ***ня, если бы был образ, то это была бы рифма, было бы два предмета, или предмет и фон, или предмет и звук. А тут просто хуяшка. И всё. Придумывай что хочешь, полная свобода. В основе никакого усилия, никакой идеи. Скучно. НАЁПКА!!! Следующая картинка. Буква П, только большая такая, из тонких палок. Под ней ещё буква П, поменьше, внизу вроде как норка мышки, или дырка в стене. В — общем, скучнейшая неинтересная хуйня. Третий экран — вообще просто чего-то серое, вроде как грязная пористая стена крупным планом. Скучно даже смотреть. Вроде ещё что-то было, хоть убей не помню что. Дерьмо сраное мелкое такое плюгавенькое.

Великое очень умное искусство называется. Типа толстый сильный придурок плюнет перед тобой, потом поймает тебя тщедушного, начнёт душить, чтоб свои инстинкты диавольские потешить, начнёт тебя мухрыжить: «Ну ка, заморыш, скажи, что я сделал?». «Плюнул!». «Не угадал! Думай ещё!». И вот заморыш извивается, пытается думать, а думать тут не над чем, это НАЁПКА!. Чего не скажи, жиртрест будет измываться над тобой, куражиться, что это не плевок, что это пена Венеры, или брылыантовая уточка. Вот такой мерзкой была эта лжевыставка.

Но какой был фуршет! Фуршетище! Рядами стояла водка Абсолют. Давно уже я заметила, что Абсолют любит выкидывать горы водки на такие вот сраные муравьиные мероприятия, бессмысленные, но наёпкистые, пафосные, с пустыми навешанными вокруг словесами вместо удовольствия от образов. Вышел Бакштейн и армянин какой-то, они что-то умное говорили, наёпковали народ, развешивали пустоту вокруг маленьких ***н на стенах. Собралась тьма москвичей, модная туса из подыхающего гламура, все бабы в чёрном, типа траур по гламуру. Много «моделей», худышки такие скучненькие, как палочки, неинтересные, неживые. Понравился один юноша женственный, у него было тело, кудри, жопа, он был ни на кого не похож. Хороший. Вошёл какой-то маленького роста чернявый человечек с белыми зубами, все ему преклонялись. А так разговоров никаких. Одни восклицания, плямканья, намёки глазами, животные взборматывания. Все такие сдержанные, учтивые, затихшие от восторга, что вот попали аж в высшие гламурные слои общества.

Зато какая была жратва! В стаканчики бармены в чёрном, опять же ей-ей траур по гламуру, бармены туда клали куски арбузного мяса с косточками, мятные листики, толчёный лёд, вспрыскивали ликёрчиком, потом — водку лили, сверху — ещё листик, две соломинки чёрные, траурные. Я не могла оторваться, очень хорош был арбуз на дне. К водочному водопою, чтоб получить напитки из рук траурных барменов, выстроилась длинная медленная очередь. Так весь вечер и проходил в очереди, больше заняться было нечем. В центре зала красивый диджей с лицом кудрявого испанского бычка чего-то крутил. Я стояла сзади и хотела стырить из горы его дисков какой-нибудь просто так, Музычка иногда создавала иллюзию принадлежности к высшим кругам и иллюзию высоты достигнутого.

Это была туса мира моды, но одеты все были скучно, бесцветно, не запоминалось ничего. Один чувак пришёл в вязаной шапочке с ниточками, его все бросились фотографировать.

Потом пошёл закус. Официанты в белом носили на прозрачных стеклянных подносах квадратики блинного пирога с начинкой из шпината и рыбы, каждый квадратик был укутан в белую кальку и перевязан белой верёвочкой. После 5 стаканов коктейля «водка плюс арбуз» эти вот верёвочки стали сильно смущать. Всё как-то скучнее было их развязывать, чтоб закусить блинным пирожком. После 6 стакана уже хотелось съесть прямо с верёвочкой. Устроители это приняли во внимание, верёвочки были натуральные. На чёрных столбиках в 5 местах стояли бутыли абсолюта. Я всё на них смотрела и раздумывала, как бы их спереть, всё равно кто-нибудь сопрёт. Но всё было не время ещё. Потом в миг все бутыли спёрли. Пока я ела блинчатую трубочку с икрой в сметане, бутылки стырили. Вроде это сделали живые парни, бородатые, не пафосные, которые под конец пришли из другого мира, непослушного какого-то мира.

Я чего-то теперь всё время придумываю проекты. Меня хлебом не корми, дай проект придумать. Когда я с Владом делюсь проектами своими, Влад начинает беситься. Он аж брызгает слюной на меня, спорит со мной до хрипоты. Спорит о том, что «всё это ерунда», что «и ничегошеньки то у тебя не выйдет!», что «а вот и не получится!». Я говорю:

— Дай помечтать то человеку! Может и не выйдет, но можно попытаться, попытка не пытка, и вообще просто помечтать приятно о другой реальности! Ты не человек, а какой то тормоз! Вместо того, чтобы думать, как проблему решать, ты описываешь убийственные тупики. Так нельзя. Лазейка всегда найдётся!

Влад до белого каления доходит, опровергая осуществимость моих проектов. Будто лярвы в нём ненасытные беснуются! Вот не пьёт, а какие-то твари злобные в нём продолжают жить и вопить, мешают ему двигаться и осуществлять желания.

И вообще люди боятся нового. Сбывшегося боятся, названного, объективировавшегося. Пока муть и туман — всё отлично, все в благодушии улыбаются, всем хорошо, даже если им очень плохо. Привычно, всё обмялось под тебя в норе твоей, — значит хорошо. И свобода есть, есть мечта что «вот хорошо бы»… А как туман убрали, как поставили столб с чёткими стрелками, так всё. Злобу вызывает…

Я случайно подслушала разговор Влада с Мишей Взоркиным. Миша спрашивал у Влада, что тот делает для меня, какие подарки дарит, как со мной обращается, чтобы я давала ему потрахаться. Влад похвастался: «Да я с ней хуже, чем с собакой обращаюсь! И денег никаких не даю, у меня их и нету». Ишь, говнюк! Может быть, если бы вместо меня была бы какая ядовитая змеюка засасывающая и властная, так она бы заставила б Влада носиться как метеор в поисках бабла, и всё бы бабло б это из Влада б высасывала б, и он бы говорил, счастливый: «Какая баба у меня крутая! Высушила меня всего! Вот это жизнь!». Отношения между полами как борьба за бабло, дающее чувство полноты жизни, имеющее выражение количественное и в виде вещественных доказательств, — но я этого не люблю. Когда мои руки тянутся к деньгам, то они как бы вянут. Нет во мне деньгопохоти. Становишься похож на кролика-обывателя, а как же идти поперёк и помонстрить?

И вообще Влад меня теперь Пуделем зовёт. Звонит, говорит: «Привет, Пудель!». Или когда я ему звоню, говорит: «А-аааа… Пудель! Куда это вы подевались! Я вас ждал, ждал, даже заснул. Обманщица!».

Теперь, когда я иду к Владу, меня часто охватывает депрессия. Я люблю всё новое, а у него всё старое. Ничего не меняется. От этого меня охватывает тоска, и часто я объедаюсь пирожными в кафе «Сладкоежка» по пути к Шпалерной. Так приятно посидеть в гламурном местечке, за стеклянным столиком, поесть из прозрачной тарелочки среди идеальной чистоты, перед тем как попасть в коморку ада. Всё же Владик живёт в адовой норе, где сизый дым висит пластами, где всюду толстый слой пыли, где Владик в омерзительной своей лягушачьей шкуре — в костюме спортивном нейлоновом из советской эпохи. Мне это ужас как надоело, как мне хочется лягушачью шкурку Влада сжечь, вдруг он принцем станет! Часто ноги мои сворачивают, и вместо Владиковой норы я оказываюсь в другом месте…