Виталий тогда ходил счастливый, и только его почтительность к преподавателю мешала дружбе: не чувствовал себя с ним на равных.

Потом отменили практику, заняли ее место другим предметом. Преподаватель не появлялся. И Виталий был уверен, что тот давно и прочно забыл его. И теперь… вдруг — он?

— Я думаю — нет, — сказала Лида. — Впрочем, поговорите с ним. До свидания.

Виталий заволновался, выбежал в коридор.

— Кто звонил?

— О, ты здесь? А я… Звонил некто Искуситель с большой буквы (она назвала фамилию, ту самую!). Предлагал тебе уехать из Москвы и заняться научной работой. — И засмеялась. — Я спросила: «На какое время?» А он выспренне: «Науке посвящают жизнь».

— Чего ты смеешься?

— Фразе. Но волнуйся, он еще позвонит. Такие не оставляют в покое.

— А его телефон ты не взяла?

— Поверь мне — позвонит.

Он не позвонил. И ни в одном из научных институтов, куда Виталий обращался, о нем сведений не дали. «Вы, Виталий Савин, по складу… и вам будет трудно все, кроме…»

Но мама действительно была больна. А Пашута мала. А Лида работала именно здесь, в Москве… Волны улеглись, и жизнь заняла место, четко обведенное плоскостями стен и потолка московской квартиры, «…будет трудно все, кроме научной работы, помяните мое слово…»

Но ошибиться может любой. А если нет? Не ошибся?

Юрий Буров пропал. Несколько вечеров Виталий ждал его, потом позвонил:

— Ты жив, Матвеич.?

— Едва. Забегался с Онкой. То надо повести ее к врачу, у неё, видите ли, почки не в порядке. Теперь у нее упало давление. Вот поднимаю до нормы.

Говорилось это со смешком, и Виталий подумал, что Юрке, наверное, нравится возня: как с ребенком.

— Ну, привет ей.

— Спасибо. Но она и так, Виталик, с приветом. Ведь это чтобы взрослая баба не сходила сама к врачу?!

— Тебе же нравится! — засмеялся Виталий.

— Черта с два. Фильм горит. Знаешь чей? Панинский. Помнишь, был такой Костя Панин в Крапивине?

— Конечно. Прескверный был тип, не знаю, как теперь. Но ты, кажется, тяготел к нему.

— Не я к нему, а он ко мне. Защиты искал. А теперь вот хочет долги отдать.

— Как это?

— Да он наше начальство. И довольно ничего себе, крупное.

— О…

— А я люблю, знаешь ли, благодарных людей! Мог бы задрать нос.

— Ну-ну! Как говорится, рад за вас!

— И за вас. Почему? Да с нашим фильмом, который… в общем — на Панина большая надежда. Завтра приду.

Когда Чириков привез девочку в деревню, все очень удивились. Но промолчали. Его изба сгорела, родных не осталось. А там, на краю деревни, — избенка. Ветхая, вросла в землю. В ней старики жили и померли, и она пуста. Решили миром: дать солдату. Это как раз недалеко от той ели. И вот вошел туда солдат с девчушкой этой. А бабы-то (любопытно ведь!) в платочках своих, в широких юбках — шурх-шурх возле избы. А войти не решаются. Потом одна, глядишь, кринку молока несет. Постучала в окошко, пошла. Увидели бабы — и опрометью домой. И вот уж вторая вареной картошки тащит, важно так ступает. Третья соседка шарит по своему огороду — чего бы сорвать. Луку нарвала и морковину. А одна баба бегала-бегала — нет ничего в дому — год-то голодный, — так она куру с яйца согнала, с насиженным явилась. Явилась, а там уж сидят три бабы чинно на лавке. Сидят, глядят. И эта села. А девочка раскидала руки, спит на голой кровати, закутанная в шинель. И Чириков у окна сгорбился. Хорошие бабы у нас по деревням, хоть и любопытные. Разве без них взрастил бы Чириков девочку?! Она хоть и дикая, а своя стала. Идет по деревне, а ее окликают, подзывают, кто погладит, кто за стол посадит — накормит, а кто и вымоет в корыте да бельишко простирнет. Нет, без баб этих захирела бы маленькая девочка.

А уж дальше… Был во Франции в прошлом веке художник Домье. Если раскрыть книгу репродукций его картин и графики (а она как раз была в комнате Виталия) — сразу глянут на тебя рожи. Такие он рожи рисовал — жуткое дело!

И вот сидит Аленушка в доме, рассматривает игрушку, интересную ей такую игрушку Чириков из города привёз — калейдоскоп. Смотрит она сквозь него на свет, радуется цветным бабочкам и птицам, которые живут там, в трубке. Потом отводит глаза, а в окне… в окне нависает рожа. За ней через какое-то время — другая. Чирикова в доме нет. Рожи — в дом. Девочка пугается, кричит. А рожа ей: «Как тебя зовут, девочка?»

Та — в угол. Смотрит.

А рожа: «Скажи, девочка, он твой отец?»

Из угла опять молчок.

И тут изба искривляется, фикус становится рогатым, доски пола поднимаются. Девочка кричит. Рожи исчезают.

А дальше — уже несколько рож, да не в чириковском доме, а в служебном, официальном.

Ведь вот вы замечали — при всяком людском поступке, ну, при каком-то человеческом шаге, всегда найдутся рожи. Шаг хорош, но рожи его перетолкуют.

— Не украл ли чужого ребенка?

— А если и нашел, — может, кто-нибудь ищет!

— Надо публикацию дать. Девочка большая.

— Да она говорить не умеет.

— Вообще?

— Нет, по-нашему.

— Немку утащил?

— А может, у него там связь была?

— А-а-а! С немкой! Как это мы сразу-то…

— Так это что же, это же…

Рожи, пригнувшись, растекаются, сливаются с темнотой. А в избушке солдат укачивает девочку. Он рассказывает ей сказку. Вот такую:

«…она ему и говорит, слезами обливается:

— Зачем ты мои крылья сжег?! Теперь ищи меня за тридевять земель, в тридесятом царстве, в тридевятом государстве.

И пошел королевич искать свою любимую жену…»

А девочка слушает, слушает, и перед ее убаюканным взглядом не огонь пожара, не вспышки боя и не падающие тела, а причудливое смыкание и размыкание цветных солнечных граней, как в калейдоскопе.

— Спи, Аленушка, спи.

— Она найдется?

— Елена-то Премудрая? А как же!

Февраль был голубой от неба. Его можно было пить большими глотками прямо из горлышка. Виталий так и делал и ходил будто хмельной. Он прозевал, когда повернулся рычажок управления на «ясно».

Витал и не хотел вдумываться, отчего это.

Звонок в дверь.

— Талька, привет!

— Здравствуйте, Виталий. — И открытый взгляд прямо в глаза. Какие там осколочки — это были большущие серые глаза, часто менявшие цвет. Ее взгляд был лишен кокетства или значительности, в нем не было ни особого внимания, ни участья. Просто совершенно открытый взгляд при полной внутренней замкнутости.

— Она, вы когда-нибудь сердитесь?

Пожала плечами.

— Никогда?

Засмеялась:

— Спросите свой друг.

Юрий на этот разговор не отозвался.

Виталий взял отпуск (удивились, но дали) и днем, отпив чаю с тещей, садился за сценарий. Ему хотелось то, что там было, сказать хорошо. Ну, хорошо, как он понимал, как умел.

Юрка подсмеивался, говорил, что это не имеет значения, а потом вдруг стал дорожить этим. Виталий даже заметил, с чего пошло, — со слив. Он написал: «А в саду в это время все разом, шумно, падают сливы. И темно и тревожно лежат в траве».

Буров прочитал вслух и задумался.

— Да. Ты прав: «Темно и тревожно лежат в траве…» Мне это говорит.

Виталий попытался вслух описать Аленку — уже взрослую:

— У нее остались от детства неловкие движенья…

— …острая мордочка, — добавил Юрий.

— …прямой и открытый взгляд, а букву «л»…

— А букву «л»… — Юрий пристально поглядел на Виталия. — Букву «л», Талька, она произносит, как все люди. Это уж будь уверен.

Виталий смутился. Даже поморщился, недовольный с бой. Но Буров тотчас же будто зачеркнул этот разговор.

— Впрочем, чего гадать? Все будет зависеть от исполнительницы.

Однажды, когда не было Оны, Виталий спросил:

— Почему ты не снимешь ее с этой дурацкой работы.

— Работа, мой любимый Виталик, не бывает дурацкой. Все работы хороши, выбирай на вкус. Она и выбрала.