— Да, старик, приду. Расхвали меня. Я хороший.

— Конечно. Ты талантливый.

— Я еще и симпатичный.

— Ха-ха! Не сказал бы! Прости, тут меня ждут. Запиши адрес…

Поездка в Крапивенку отодвигалась.

Что, интересно, надо надевать на бренное тело, отправляясь в столь высокое общество? Костюм, разумеется, и галстук. Это в природе называется мимикрия — приспосабливаемость к условиям. Ну и надень. У тебя есть. Все разумно.

Чего ж ты напялил ярко-желтую замшевую куртку, цветной платок под воротник?

А очень просто. Предстоит не смешаться с массой, а произвести впечатление, то есть выделиться. Тут уж другая разумность нужна.

Квартира была просторная, но со всякой дешевкой вроде оленьих рогов над зеркалом и торшеров наподобие уличных фонарей.

У Панина была и жена (что очень удивило). Жена немолодая (постарше их вроде бы!), милая, домовитая. Привечала не шумно, но радушно, никого особо не выделяла. Кто есть кто, Юрка понял не по ее, а по Костиному приему. И еще понял, что сам он, Юрка, предварен рассказом и непременно должен показать себя. Этого ждали все. Только некоторое удивление по поводу своей курточки прочитал в панинских глазах.

— Это один из лучших наших молодых режиссеров, Юрий Матвеич Буров.

— Такой-то (фамилия).

— Такой-то.

— Такой-то.

— Василий Никитич.

Хоп! Вот он! Не по имени узнал — по повадке. Что-то было тут спокойное, лишенное напряженности (все-то немного навытяжку). А так — обычное лицо: длинное, с умными серыми глазами, со свободной улыбкой, открывающей прокуренные зубы. Не чванливое, не злое. Велик, но доступен. Ну, слава всевышнему, понравился. То есть он Юрке понравился, а это полдела, потому что все же не умел Юрий, как ни хитрил, разговориться накоротке с тем, кто ему несимпатичен.

— Ну что, Полина, можно к столу?

— Да, да, пожалуйста.

Бледная, чуть оплывшая, полная женщина всех рассаживала. Юрия Матвеича поместила через человека от Главного.

Стол был обильный и красивый (ай да Полина!). Говорили о салате из грибов (что, мол, просто, а хорошо), о предстоящем гусе (жирный его дух разносился по квартире), кто-то запустил анекдотец из серии «Ну, заяц, погоди!»…

— Ваши сборища веселее? — перегнувшись через спину соседа, спросил Главный.

— Когда как, — ответил Юрий. — А вообще-то я не любитель ходить в гости.

— Почему?

— Утомительно. Ведь вся работа на людях, так что уже в жизни ищешь тишины.

— Хм, не думал. И так все?

— Это я про себя. Все по-разному.

Главный вернулся к еде и питью.

Но зацепило. Так и сорваться недолго.

Особенно Юрий заволновался, когда после ряда унылых тостов, все еще не развязавших веселья, Панин предательски поглядел на него. Ой, сейчас заставит! Стал в трепете вспоминать, что там повеселее, а голова пуста. Надо, надо было дома подготовиться!

— А теперь, — провозгласил Панин, — теперь слово творческому среди нас началу. — И пояснил Главному, чтоб не было разночтений: — Ведь мы-то лишь надстройка, а фундамент — они. (Он, кажется, ставил эксперимент, этот Панин. Он не просто протежировал. Эксперимент на выживание. Выживешь? Выдюжишь?)

Теперь все глядели на Юрия. А он вдруг вспомнил, придумал!

— Мой тост будет длинноват, но зато каждая строчка с большой буквы.

— Стихи! — обрадовался кто-то догадке.

— Да. Поэт сказал приблизительно так:

Он не все помнил, но не сбивался, вставлял слова на место забытых. Голова его после выпитого приобрела ту ясность, к которой он так привык за время своих кутежей.

Слушали отменно, кивали головами. Когда кончил, рассмеялись, кто-то повторил:

— Вот уж поистине!

Чокнулись, развеселились.

— Так все же, Юрь Матвеич, как вы развлекаетесь? — опять перегнулся Главный. — Как резвитесь, когда одни?

Очень даже несложно было рассказать, что среди нас, мол, бывает много артистов, которые и изобразить кого-нибудь могут — из начальства, например, и смеются-то они повеселей, чем чиновники, и мистификации всякие!

Но тогда надо бы что-нибудь изобразить или в крайности попросить гитару и спеть, но так уж явно развлекать их он не хотел. Нет, нет, только на равных.

— Если помните, — сказал он, — у Достоевского в «Идиоте» есть такая странная игра, когда каждый рассказывает о своем самом дурном поступке. Игра называется «Пети же».

— Как? — переспросил Главный. Они перестали уже гнуться за спиной соседа — тот наконец догадался уступить место Юрию.

Юрий повторил название. Теперь их слушали все, поскольку все же Главный. Даже и неловко шуметь, мешать ему.

— А как пишется, не помните? — опять поинтересовался Главный и пошарил по карманам ручку.

Когда сошлись отличная шариковая ручка и услужливо поданная Паниным бумага, Юрий Матвеич изобразил: «Пети жё».

— По-русски?

— Да.

— Удивительно! По-французски «жё» — игра, «пти» — маленькая. Так ведь?

Юрка вдруг рассмеялся.

— А знаете, как было с одной музыковедческой книгой? Автор написал о темпе и характере какого-то произведения всем привычное «Vivace». — Юрий написал слово на той же бумаге. — Начальство посмотрело и сказало редактору: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы каждый мог понять».

Редактор запросто написал вот так: «Виваче». Следующий начальник поглядел и сказал: «Зачем этот латинский шрифт? Напишите по-русски, чтобы всем было понятно». И поскольку редактор был в замешательстве, поправил сам: «Бубаре».

Воцарилось молчание. Потому что показалось крамолой. Главный разглядывал буквы, и вдруг дошло. Рассмеялся. Искренне и весело: «Бубаре! Ха-ха-ха! Бубаре!..» Тогда подхватили и остальные. Загомонили.

— Знаете, Юрь Матвеич, — вдруг оборвал Главный, — у меня к вам претензия.

Снова замолчали.

Но Юрий вошел уже в знакомое — не то слишком серьезное, не то слишком бесшабашное — состояние, когда не заставишь себя ни вот столечко соврать или схитрить (а уж выходило из этого известно что!). Он и думать забыл, что надо поправиться. Или испугаться. Только по тому, как замер Панин, догадался: опасность. Но сам ее не ощутил.

— Что ж такое? — спросил независимо.

— Не бываете вы у нас. На обсуждениях не бываете, на совещаниях. На пленуме не выступили.

— В белый зал зван не был.

— Как же так? Нам нужны такие люди.

Остальные заговорили о тех же обсуждениях, что, мол, скучно проходят… захваливают… необъективно… И что как же так — не пригласили Бурова? (Ну прямо на Бурове свет клином сошелся, нет без него кино!).

Юрий почувствовал себя польщенным (здесь, в этой обстановке, особенно!).

— Да ведь я на самом-то деле тихий, — признался он на полнейшем обаянии и поглядел на часы. — Ох, уже половина двенадцатого! А у меня завтра… — А что — так и не придумал. — Простите, я побежал.

Но поскольку было ясно, что без него сборище погрузится в скуку, Главный поднялся тоже. Ну, и, разумеется, остальные.

Раскланялись, весьма довольные вечером, вышли даже несколько шумно.