Широко открыв глаза, Соня спросила, откуда, ради всего святого, она может знать об этом. Ничего она не видела и ничего не знает.

— Она сказала, что ничегошеньки не знает, — доложил Йоханнессен старику ленсману. — Она невинна, как только что распустившийся цветок. Но что-то она все же знает. Она не чувствовала себя уверенной. И глаза у нее бегали.

— У таких девиц глаза бегают всегда, — вздохнув, сказал старик ленсман. — Они такие обманщицы и выдумщицы, что глаза у них вечно бегают. Видишь ли, ей хотелось лишь одурачить тебя.

— Возможно, — согласился Йоханнессен.

В газете появилась фотография Кари с надписью: «Полицейская овчарка Кари совершает новый подвиг. Кари находит краденое в лесу. Старший полицейский Юннесдал и его овчарка Кари находят украденные часы».

В газете были фотографии Кари и Юннесдала. Кари была похожа на себя. Пожалуй только, в жизни она была гораздо лучше. Юннесдал сидел рядом с ней, держа ее за лапу. И по его лицу каждому было видно, что человек этот думает лишь о том, чтобы Кари хорошо получилась на фотографии, чтобы она красиво повернула голову, навострила бы уши и подобающим образом завиляла хвостом. И еще отставила бы одну из задних лап чуть подальше; и вообще была бы самой красивой собакой, когда ее фотографируют.

В газете было написано, что украденные часы найдены поблизости. Подозрения были неопределенны и в настоящее время невозможно составить ясную картину того, что произошло. Часовщик Монсен стоял на своем — так было написано — и держался обвинения, которое полиция безоговорочно не поддерживает. Можно было связать эту кражу с крупной кражей со взломом, совершенной на фабрике той же самой ночью.

Осень… дожди

Летели дни, летели недели, людские пересуды постепенно стихали. Пера Нильссона так и не нашли, и ничего нового о краже часов тоже не было слышно.

Осень выдалась ненастная, скучная и холодная, беспробудно лил дождь, на дорогах стояли лужи. Невеселые люди, кутаясь в одежды, с трудом пробирались по глубокой слякоти. Дети, которым каждое утро надо было идти в школу, борясь с дождем и юго-западным ветром, цепенели в своих костюмчиках из промасленной ткани[81]. Озеро было черным, мятежным, а огоньки на другом берегу фьорда едва различались в туманной мгле. Владельцев лодок пугала погода, и они не осмеливались плыть в дальние путешествия, а те одинокие лодки, которые вдруг появлялись во фьорде, на фоне свинцовой воды казались обреченными и печальными.

Нильс чувствовал себя зверьком, живущим под камнем, который никогда не видит света и солнца. А хуже всего, что читать книги он уже не так любил, как раньше. Любопытнейшие казалось бы вещи не интересовали и не радовали его. Он знал, как беспомощен может быть человек, когда все против него. Уже не имело ни малейшего значения, что ты один из самых сильных мальчиков в классе или самый способный в арифметике или что-либо другое. Не имело ни малейшего значения, что совесть твоя чиста.

Отец, который был счастлив и испытывал облегчение, когда осенью полиция закрыла дело, начал понемногу терять терпение: сын сидел угрюмый и молчаливый, и когда с ним заговаривали, отвечал лишь «да» и «нет».

— Теперь ты должен собрать все свои силы, — говорил отец. — Ты должен снова стать радостным и веселым.

— Мне нечему радоваться, — отвечал Нильс.

— У вас привлекательная витрина, в ней несколько пар красивых часов, — сказал Монсену, входя в его лавку, уполномоченный ленсмана Йоханнессен.

— Стараюсь, — сказал Монсен. — А как дела? Видно, не очень хорошо?

— Вы правы, нельзя сказать, что хорошо, — ответил Йоханнессен.

— Я так и думал, — заметил Монсен. — Можете посмотреть хорошенько на мои новые часы, даже если не собираетесь их купить. А вообще нечего разводить грязь на моем полу. Снимайте дождевик и повесьте его на вешалку, а я сварю кофе. Все равно пора закрывать лавку.

Йоханнессен повесил свою мокрую одежду и вошел в квартиру Монсена.

— Вот теперь порядок и дисциплина! — воскликнул Монсен, любивший поболтать об этих двух прекрасных понятиях. Потому-то он и избрал свою профессию, что часы — само воплощение порядка и дисциплины. Не растяпы, не брюзги, не какие-нибудь там разгильдяи, они гарантия надежности и порядка.

Хотя Йоханнессен не испытывал недостатка в порядке и дисциплине, — потому-то он и стал уполномоченным ленсмана, — он, в принципе, хорошо понимал Монсена. Так уж получилось, что они частенько играли в шахматы, дисциплинированно и по всем правилам — на деньги.

Монсен появился с кофе, а Йоханнессен между тем приготовил шахматную доску и расставил фигуры.

— А этого олуха по имени Хауге вы скоро арестуете? — спросил Монсен. — Похититель часов!

— Нет, на сей раз обойдется, — ответил Йоханнессен.

— Заведу-ка я собаку, пусть охраняет меня и мою лавку, — заявил Монсен.

— Бедная псина, — засмеялся Йоханнессен.

— Собаку, которая знает толк в порядке и дисциплине. И будет хватать всех, кто возьмет часы, — продолжал Монсен.

— Сколько радости для покупателей! — съязвил Йоханнессен.

Осенний дождь барабанил по оконным стеклам здания суда в Бергене, лампы горели даже днем. Судья Абрахамсен сидел в черной мантии за своим столом, а по обе стороны от него приглашенные члены суда Бетти Ура и Якоб Мёркдал. Близ окна, перелистывая бумаги, разместился обвинитель. С противоположной стороны расположились, тихо беседуя меж собой, два защитника, а на скамье подсудимых сидели Расмус и Подхалим, страшась того, что может произойти.

Это не было развлечением. Ни при каких обстоятельствах.

Зачитали обвинение, и начался допрос. Тетя Бетти смотрела на обвиняемых и ей было жаль их! Подумать только, какая жизнь! Немного воровства, немного обмана, попал в тюрьму, вышел из тюрьмы!..

Допрос занял немало времени и показался тете Бетти почти скучным. Пусть бы уж скорее кончили и осудили этих бедных бандитов, на вид кротких как овечки! Но надо было еще выслушать полицейских, и свидетеля Теодора Салвесена, которого иногда называли Омаром. У тети Бетти страшно болела голова и ломило спину. Медленный допрос все больше и больше раздражал ее.

Как по-разному живут люди! У нее самой есть квартира, пианино, старый домик в Уре и хорошая работа. Этим двоим на скамье подсудимых может, верно, показаться, что работа у нее — скучная. Но работа эта — честная и приносит ей еду, обувь и все, что ей необходимо, и она должна сидеть здесь, уверенная и сытая, и судить себе подобных, у которых нет ни уверенности, ни надежности, которые живут случайными шансами! Она вспомнила тот день, когда эти двое удрали из тюрьмы. Она хорошо помнила тот день, день рождения Нильса. Она вспомнила о том, что она сама делала тогда: это был тот самый день, когда она сидела на Волчьей пустоши и смотрела, как дрессируют собак.

Это был тот самый день, который начался так хорошо, а кончился так грустно для Нильса. Как там Нильс? Она видела его час тому назад. Надо ей поскорее прогуляться наверх, в Уру, и навестить все семейство.

Наконец заседание кончилось, судья вместе с приглашенными членами суда обсудил дело, и они пришли к единому мнению. Судья огласил приговор и произнес коротенькую речь о том, что им самим должно быть ясно: овчинка, мол, выделки не стоила, все было зря!

Подхалим серьезно ответил, что согласен с судьей.

— Когда наш срок кончится, мой друг Расмус и я начнем новую жизнь! — сказал он. — Мы обещали это друг другу. И вы видите нас здесь в последний раз.

— Приятно слышать! — ответил судья.

Расмуса Хёгле и Пера Эмиля Йенсена, по кличке Подхалим, отвели обратно в тюрьму, а все остальные могли идти домой.

Тетушка была подавлена, нездорова и назавтра уже сидела в приемной у доктора, чтобы побеседовать о своей головной боли.

— Ничего опасного, — сказал доктор. — Но вы должны спокойно к этому отнестись, фрёкен Ура. Ничего тут не поделаешь!