Сработал он не без понта — одних баклажанов в лопатнике было с полкуска, не считая зелени и френговской капусты, а в боковом кармашке бумажника Хованского ожидал еще один приятный сюрприз — «золотой» железнодорожный билет, годный для проезда в любой город Западной Европы. Долго смотрел на него Семен Ильич, однако ничего путного в его голову не лезло, а перед глазами почему-то возникали морды, хари, рожи человеческие, кои хорошо бы стальным кулачищем — вдрызг. Видимо, неважно подействовало на него выпитое французское пойло. Наконец, так ничего и не придумав, не раздеваясь, он завалился на продранную постель и, странное дело, заснул быстро и без сновидений.

Разбудил его звук бьющегося стекла — в соседнем номере слышалась громкая возня. Потом раздался визгливый женский голос: «Отпусти меня, Жан-Пьер, я сама», — и сразу же под тяжестью навалившихся тел кровать за стеной пружинисто заскрипела.

Штабс-капитан тяжело вздохнул. В его загадочной русской душе внезапно сделался сложный психический излом. Ему вдруг бешено, до зубовного скрежета, захотелось домой, в Россию, и не куда-нибудь, а на холодные невские берега, в Петроград, тьфу ты, сволочи, Ленинград. «Бред какой-то, с ума сойти», — искренне удивился Хованский острому приступу ностальгии, однако, копаться в дерьме самоанализа не пожелав, этим же днем занял одноместный люкс в поезде Норд-пасифик и двинулся в направлении Дижона.

Купе было обито бархатом, присутствовал отдельный умывальник, а также персональная параша в виде огромного соусника. Глядя на проплывавшие за окном аккуратные буржуазные поселения, Семен Ильич пробовал бороться с собой. «Вот это цивилизация, и на хрена нужна она, вшивая, собачья Ресефесеэрия?» Однако проклятая ностальгия не сдавалась и ночью задвинула про Северную Пальмиру полнометражный сон, в котором непосредственным объектом демонстрации был большой проходной двор в районе Старо-Невского проспекта — загаженный и грязный.

От всей этой чертовщины в запасе у Семена Ильича имелось старое проверенное средство. Проведя остаток пути в наиприятнейшей компании бутылок, бутыль-ментов и бутылочек, себя не помня, он сошел в Дижоне, до изумления пьяный, но зато свободный от всяких мыслей. С ходу поселившись в привокзальной гостинице, неделю Хованский приходил в себя — пил, бил и драл, а когда ностальгии вместе с деньгами пришел конец, погрузился на парижский поезд и провалился в тяжелый похмельный сон.

Однако спал он недолго. В Монбаре поезд остановился, хлопнули двери купе, и Семен Ильич увидел плотного, одного примерно с ним роста, рыжеватого мужчину в шляпе.

— Пардон, месье, это шестое? — Не дожидаясь ответа, незнакомец убрал небольшой, какими обычно пользуются провинциальные доктора, саквояж себе под ноги, аккуратно снял насквозь мокрое длинное мешковатое пальто и вытер носовым платком лицо: — Сегодня чертова погодка!

Действительно, за окном шел сильный, постепенно переходящий в крупный град ливень, где-то совсем рядом во все небо полыхнула молния. От налетевшего шквального ветра вагон ощутимо вздрогнул.

— Чертова, месье. — Штабс-капитан приветственно взмахнул рукой и, притворившись спящим, полуприкрыл глаза, в то же время внимательно наблюдая за попутчиком из-за опущенных ресниц.

Тот был одет в хороший полушерстяной костюм, поперек жилета тянулась внушительных размеров часовая цепь, а запонки переливались на свету молочным великолепием жемчуга, — одним словом, совершенный продукт послевоенной буржуазной культуры. Однако, присмотревшись к своему соседу повнимательнее, штабс-капитан заметил кое-что странное. В револьверном кармане у того находился ствол, и не какой-нибудь там дамский браунинг, а легко убивающий за сотню шагов наган. При этом он упорно не желал ни на секунду расстаться со своим саквояжем. Хованскому стало ясно, что его попутчик перевозил нечто, стоившее пристального внимания.

«А ведь напрасно говорят, что у разбойного промысла покровителя нет». — Штабс-капитан открыл глаза и, потянувшись, уселся на постели:

— Не спится что-то.

— Давление меняется, для сосудов тяжело. — Хозяин саквояжа повернул голову к окну, за которым висела сплошная водяная стена, и в это мгновение Хованский ударил его кулаком в висок — стремительно и упруго. Моментально он перешел на захват, с ходу добавил коленом в лицо и, рванув голову попутчика вправо вверх, сломал тому шейные позвонки.

«Гип-гип ура!» — В саквояже имелось второе дно, плотно забитое пачками долларов. Сразу же придя в неописуемо хорошее настроение, Семен Ильич начал старательно доводить дело до конца. Перво-наперво, надо было покойника обшмонать, затем раздеть догола и только потом сделать самое трудное — от жмура избавиться. Подождав, пока поезд очутился на мосту, Хованский выпихнул мертвое тело в открытое окно и самодовольно улыбнулся, черта с два найдет его кто-нибудь под этим собачьим дождем. Быстро отправив следом за хозяином прикид, он рассовал по карманам документы с деньгами, и в этот момент где-то далеко впереди раздался длинный тревожный гудок. Сразу же донесся звук чудовищного по силе удара, страшно заскрежетав, вагон принялся валиться на бок, и последнее, что Семен Ильич запомнил, был стремительно надвигавшийся на него потолок купе. Потом — темнота.

Глава двенадцатая

Вообще-то, подполковница Астахова готовила так себе. Однако цыплята табака всякий раз получались у нее классные — сочные, с хрустящей корочкой, видимо, все дело было в массивном ржавом утюге, который Таисия Фридриховна присобачивала на крышку сковородки. Подполковница сидела за столом не одна — напротив нее размещалась Катя Бондаренко. Запивая жареную цыпу прохладным белым вином, подружки не спеша вели беседу о своем, о девичьем. Собственно, было о чем.

Третьего дня половая жизнь Таисии Фридриховны дала глубокую трещину. Чернявая прелестница, которая еще совсем недавно клялась в вечной любви, на деле оказалась коварной бисексуалкой и надумала выходить замуж.

— Ты понимаешь, Катерина, — подполковница умело выломала курячью ногу и яростно впилась в нее крепкими белыми зубами, — вчера я села ей на хвост, надо, думаю, полюбопытствовать на этого фанера грозного. И что же ты думаешь? Лысый, плюгавый, ездит на обшарпанном четыреста двенадцатом «Москвиче» восемьдесят второго года выпуска — ну не сука ли, а?

— Конечно сука. — Катя разлила остатки вина по бокалам, сочувственно покачала головой. Чай с коврижкой «Московской» пили в молчании.

Возню с посудой подполковница не выносила, я, загрузив раковину грязными тарелками, она взглянула на них с отвращением:

— Завтра, Бог даст, помоем. — Затем быстро перевела взгляд на подружку и улыбнулась: — Ну что, Катерина, пойдем копать под твоего разлюбезного?

В комнате они уселись на тахту у журнального столика. Включив торшер, Таисия Фридриховна взялась за толстенную стопку ксерокопий:

— Ну-ка, на чем мы, мать, остановились?

А остановились они на славном прошлом геройского прадеда Катиного сожителя — генерал-лейтенанта госбезопасности третьего ранга Савельева Ивана Кузьмича. После Гражданской служил он в ИНО ОГПУ, занимаясь делом «архиделикатным» — устанавливал номера и девизы секретных счетов, размещенных в швейцарских банках, на которых буржуазная сволочь хранила награбленные у народа деньги. В двадцать шестом году, возвращаясь из Берна в Париж, он попал в железнодорожную катастрофу и едва не погиб. Пассажирский экспресс врезался на всем ходу в потерпевший крушение грузовой состав с бензином. Топливо вспыхнуло, и савельевский прадед чудом остался жив — у него случился провал памяти, сильно обгорели лицо и руки, однако герой остался в строю. Дав Ивану Кузьмичу как следует оклематься, родная партия послала его в колыбель революции — бороться с внутренним врагом в составе секретно-политического отдела ОГПУ.

— Слушай, а правнук-то как поживает? — Подполковница подняла глаза от ксерокопии и заинтересованно посмотрела на подружку. — Дружите?